—  Вы отрицаете несчастья, вызванные присутствием среди нас псевдолюдей? — спросил Рой.

            Боячек отрицательно покачал головой. Невозможно отрицать уже совершившиеся  беды. Но позволительно усомниться в том, что их кто-то, зачем-то сознательно вызывал. Друг Рой уклонился от философской концепции. Он, Боячек, собирается затронуть именно эту область, тот ее конкретный раздел, который трактует о взаимоотношении добра и могущества. Рой пожал плечами:

            —  Хороша конкретность! Есть ли понятие абстрактней?

            —  Есть, и много. А теперь не протестуйте, если мои соображения покажутся азбучно простыми.

            Генрих не любил областей, где лишь общие понятия являлись единственной конкретностью. Брат тоже не жаловал отвлеченностей, он часто говорил об этом. Но у Роя протест против абстракций был не больше чем абстракцией — Рой охотно ввязывался в споры любой сложности. Генрих, хватая рассуждения Боячека с пятого на десятое, с любопытством разглядывал, кто как слушает и говорит. Араки суживал и без того узкие глаза, поджимал губы, он соглашался и возражал, он дополнял и уточнял, не произнося ни слова, — лицо его, отнюдь не такое выразительное, как у Роя или Армана, изображало речь без слов. Арман, обычно нетерпеливо выражающий себя жестами и гримасами, — временами казалось, что он вскочит, оборвет, начнет страстно опровергать, стремительно дополнять, — только слушал; различные выражения, торопливо сменяющие одно другое на его лице, были лишь признаком внимания — он старался постигнуть чужую мысль. А Рой отстранялся от чужой мысли, он стремился заранее ее опровергнуть, он опровергал ее всем в себе, не выговорив еще ни слова, — откинулся, полузакрыл глаза, полуулыбался, полуморщился, он, казалось, высокомерно-скучающе говорил: «Ладно, ладно, ну, что еще?» Генрих тихо рассмеялся. Он знал, что после такого молчаливого, почти обидного неприятия Рой, когда доходила очередь высказываться, часто вдруг менялся и спокойно объявлял: «Да, вы правы, у меня будут лишь незначительные замечания». «Ты слушаешь не уважительно, а провокационно, — говорил ему Генрих нередко, — ты заставляешь подыскивать всё новые и новые аргументы, а потом выясняется, что из пушек били по воробьям».

            А Боячек говорил. И не говорил, а гудел. И хмурый бас, выносящийся из груди так легко, словно Боячеку и не нужно было набирать дыхание, настойчиво вторгался в сознание. Звучит музыкально убедительно, думал Генрих о голосе. Боячек заставлял слушать себя, мысль его давила, а не скользила, с ней соглашались, даже когда она вовсе не была бесспорной, а сейчас, определил Генрих, Боячек, как и предупреждал, высказывал истины почти тривиальные. Настоящее могущество, говорил он, не способно добру противоречить. Злотворение — черта несовершенства, оно может быть особенностью силы, но не могущества. Причиняют другому вред, когда нужно что-то для себя получить. Могущество предполагает изобилие благ и возможностей. Вспомните человеческую историю: сколько в ней было вражды, порожденной лишениями! По мере развития человечества совершенствовалась и мораль: еще в первобытной общине изжили индивидуальную войну, войну каждого против всех, затем стихали племенные, религиозные, национальные, расовые, государственные распри, пока в коммунизме не забыли и о самой стойкой борьбе — классовой, той, что возникает от стремления одних присвоить труд других.

            — Вы распространяете человеческие законы на Вселенную, — заметил Рой.