Звук органа не должен быть навязчивым во время сбора пожертвований, он должен лишь служить фоном для звяканья монет и шороха банкнот. Мистер Моффат прекрасно это знал. Ни один человек не чувствовал музыку тоньше, чем он.

Однако сегодня утром...

Диссонансы точно не были его виной. Мистер Моффат редко ошибался. Клавиши сопротивлялись, дергались от его прикосновений, словно живые,— или же это все его воображение? Аккорды бледнели до бесцветных октав, а спустя миг наполнялись звуком — разве это его вина? Старик сидел окаменев, прислушиваясь к неровному музыкальному гулу в воздухе. Когда совместное чтение закончилась и он снова включил орган, тот как будто стал навязывать ему свою волю.

Мистер Моффат повернулся, чтобы сказать что-то кузену.

Неожиданно стрелка еще одного прибора прыгнула с mezzo на forte, и громкость увеличилась. Старик почувствовал, как сводит мышцы живота. Бледные руки отпрянули от клавиш, и на секунду осталось только приглушенное шарканье служек и звук падающих в корзинки монет.

Затем руки Моффата вернулись на клавиатуру, и сбор пожертвований снова был приглушен и облагорожен. Старик заметил, как лица прихожан с любопытством поднимались кверху, и он страдальчески поджал губы.

— Послушай,— сказал Уэндалл, когда сбор пожертвований подошел к концу,— а откуда ты знаешь, что это не ты?

— Потому что это не я,— прошептал в ответ старик.— Это он.

— Безумие какое-то,— отозвался Уэндалл.— Но если бы тебя здесь не было, он был бы просто хитроумной, но мертвой конструкцией.

— Нет,— покачал головой Моффат,— нет. Он гораздо больше.

— Послушай,— сказал Уэндалл,— ты говорил, тебя беспокоит то, что от него хотят избавиться.

Старик что-то проворчал.

— Так вот,— продолжал Уэндалл,— мне кажется, ты делаешь все это сам, но бессознательно.

Старик задумался над этим. Конечно, орган просто инструмент, он это знает. И звуками управляют его собственные руки и ноги. Без них орган был бы, как сказал Уэндалл, просто хитроумной конструкцией. Трубы, рычаги, неподвижные ряды клавиш, кнопки, педали и сжатый воздух.

— Ну, что скажешь? — спросил Уэндалл.

Мистер Моффат посмотрел на неф.

— Время для «Благословения»,— сказал он.

Посреди «Благословения» выдвижной рычаг громкости выскочил, и, прежде чем трясущаяся рука Моффата задвинула его обратно, воздух вздрогнул от громового аккорда, церковь наполнилась всепоглощающим, дрожащим звуком.

— Это не я! — зашептал он, когда «Благословение» кончилось.— Я видел, рычаг выскочил сам!

— Я не заметил,— сказал Уэндалл.

Мистер Моффат посмотрел вниз, где священник начал читать слова следующего гимна.

— Надо остановить службу,— прошептал он дрожащим голосом.

— Мы не можем,— ответил Уэндалл.

— Но что-то вот-вот произойдет, я чувствую,— сказал старик.

— Что может произойти? — фыркнул Уэндалл.— В худшем случае прозвучит несколько фальшивых нот.

Старик сидел напрягшись и глядел на клавиши. Сцепленные руки лежали на коленях. Затем, когда священник начал читать заново, мистер Моффат заиграл вступительную фразу гимна. Прихожане встали и, после тишины длиной в мгновение, принялись петь.

На этот раз произошедшего не заметил никто, кроме мистера Моффата.

Звук органа обладает тем, что называется инертностью, объективной характеристикой. Органист не в силах изменить качество звука, это просто невозможно.

Однако мистер Моффат явственно услышал в музыке собственное беспокойство. По спине прошел холодок дурного предчувствия. Он служил органистом тридцать лет. Он знал этот орган лучше всех.