Дух полулежал на сиденье – неподвижно и молча. Он проникся бесчувственным одиночеством мертвого тела на темной обочине – он чувствовал, как оно остывает, чувствовал, как вкус крови бледнеет на языке, как стекленеют глаза. Он знал, что ему уже никогда не прикоснуться к живому теплу, Никогда не узнать утешения. Дух хотел проглотить слюну, но в горле все сжалось, и он едва не задохнулся и почувствовал, как Стив взял его за руку и сжал его пальцы, вдавливая жизнь обратно в его стылое тело.

– Не надо, Дух, – сказал Стив. – Ты не можешь вобрать в себя всю боль мира. Не надо, дружище. Вернись.

Дух вздрогнул всем телом и стал возвращаться. Тепло. Кровь – там, где и положено быть крови: у него в венах. Все хорошо. Безумие схлынуло. «Скорая помощь», полицейские машины, одинокое мертвое тело, накрытое одеялом, – все осталось далеко позади.

– А что было дальше с теми близнецами? – спросил Стив. – Из твоего сна?

Дух задумался, вспоминая. Он вдруг понял, что ему очень не хочется говорить про этих близнецов.

Но Стиву хотелось узнать, чем все закончилось в этой истории. Дух очень надеялся, что это только история, только сон. Поначалу он никогда не знал, которые из его снов обернутся правдой.

– Они совсем ослабели, – сказал он. – В конце концов дошло до того, что они стали жить через день: один жил, а второй лежал мертвым – с остановившимся сердцем, застывшим взглядом и пересохшим ртом. Тот, который был живым, охранял своего бездыханного брата. С первыми проблесками рассвета мертвый брат начинал шевелиться, а тот, который живой, вытягивался на кровати и умирал на ближайшие сутки – его кожа чуть ли не трескалась на выпирающих костях, его длинные волосы рассыпались по голым худым плечам, как сухая трава. И однажды… однажды… они оба открыли глаза, но ни тот, ни другой не смогли даже пошевелиться.

Дохнув на Стива виски и страхом, Дух замолчал. Он как-то вдруг загрустил. Стив по-прежнему держал его за руку. Пальцы у Духа дрожали.

– Господи, – выдохнул Стив. – Господи, Дух.

2

Последние дни уходящего лета. Осень всегда наступает быстро. Первая холодная ночь, ежегодная перемена обычно мягкого мэрилендского климата. Холодно, – думает мальчик; мозги работают заторможенно – они как будто оцепенели. Деревья за окном похожи на громадные черные палки, они дрожат на ветру – то ли боятся, то ли просто пытаются выстоять против него. Каждое дерево там, за окном, было таким одиноким. И звери тоже были одинокими, каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке – и те, кого сегодня собьют на шоссе, будут умирать в одиночестве. И еще до утра, думает мальчик, их кровь замерзнет в трещинах на асфальте.

На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит открытка. Разноцветный абстрактный узор: ядовито-розовые кляксы, подтеки цвета морской волны, серые полосы, золотые вкрапления, вытесненные на ярких листьях. Он взял свою перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка, окунул кончик в чернила (ручку с чернилами он стащил из кабинета рисования) и написал несколько строчек на белой стороне открытки.

Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку, которую он там прятал. Это виски было темнее по цвету, чем то, к которому он привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепким виски и своей чистой слюной. Потом поднял открытку, поднес ее к губам и поцеловал: по-настоящему, чуть ли не взасос – так, как он мечтал поцеловать самый сладкий, самый сочный на свете рот.