— Погорячился я, — добродушно сказал он выпучившим глаза воинам. — Ну болтает спьяну человек, и пусть ему! Дай-ка мне, мурочка, винца! И сама, сама хлебни! И ты, киска, на, на!

Его спокойствие и воркующий басок заставили девушек забыть, кто именно сейчас задом вылезает из кустов, бормоча страшные угрозы.

Наконец Сурт выбрался. Колючки торчали у него из одежды. Три воткнулись прямо в лицо, но мечник не замечал их. Жалобно всхлипнули сабли, покидая ножны.

— Сурт, о! Сурт! — несмело произнес кто-то из воинов.

Десятник бросил на говорившего такой взгляд, что тот прикусил язык, облившись потом.

Шагом твердым и неспешным подошел Сурт к балагурящему Нилу. Так мясник подходит к быку.

Он остановился перед сидящим воином.

— Ты! — выплюнул он. — Паскудный жирный белобрысый протухший слизень!

Нил поднял голову.

— А, это ты, малыш! — сказал он рассеянно и вновь переключил внимание на девушек.

— Мать твоя, — раздельно говорил Сурт, — болтливая грязная шлюха! Отец твой — черный дрянной подземный паук с откушенным членом! Сестры твои…

Нил перестал тискать девушек. Он слушал Сурта так, как слушают актера. Цокал языком, когда сравнение казалось ему особенно удачным. Когда же десятник уподобил его семя слизи, что выделяет страдающий поносом на шестнадцатый день болезни, Нил дважды хлопнул толстыми ладонями.

Тут наконец Сурт понял, что выглядит комедиантом. И замолчал. Глазки его метнули молнии. Он готов был тотчас зарубить Нила: плевать ему на наказание! Но опасался, что из-за застилающей глаза ярости случайно заденет одну из девушек, лианами обвившихся вокруг великана. Они-то понимали, что ему угрожает, и хотели по-своему защитить. Это было трогательно. Но не для Сурта.

Десятник бросил в ножны один из клинков, схватил за плечо ближайшую из трех и дернул к себе. Девушка завизжала.

Добродушное лицо Нила вмиг стало безумной маской. Его длинная рука сцапала лодыжку Сурта, и десятник снова оказался в воздухе. Взмахнув им, как палицей, гигант зашвырнул мечника в злополучный куст.

Но на сей раз северянин к девушкам не вернулся. Похлопав себя по бедру и обнаружив, что меча при нем нет, Нил, на глазах у изумленных солдат, выворотил из земли небольшое деревце, обломил тонкую верхушку, и в руках его оказалась дубина в десять минов длиной, с тяжелым, облепленным землей комлем, из которого, как клыки, торчали белые обломки корней. Уперши ее в землю, наклонив голову, он ждал, пока десятник выдерется из куста и, окровавленный, ослепший от ярости, бросится к нему с мечом в руке…

Тяжелый ствол в два с лишком роста длиной смел Сурта вместе с его гневом и саблей, как палка мальчишки сшибает дрянной гриб. Десятник перелетел через поляну (третий его полет всего лишь за четверть хоры) и покатился по траве. Сабли он не выпустил и почти не пострадал. Палица скорее толкнула его, чем ударила. И не усмирила. Он бросился снова, увернулся от комля, нырнул вперед… Он уже чувствовал своим клинком живот великана, когда второй конец дубины, которую Нил держал посередине и перевернул в руке, подсек ноги Сурта. Мечник извернулся в воздухе, как дикая кошка, и упал на четвереньки. Сабля по-прежнему была в его правой руке. Но Нил свалил его толчком на спину и придавил толстым концом ствола к земле.

Мечник барахтался, как перевернутая на спину черепаха. Он сек мечом основание ствола, но ему было не замахнуться как следует, и из-под клинка летели в основном ошметки коры.

Но постепенно удары его стали слабеть, Сурт не мог даже крикнуть: попробуй крикни, когда в живот тебе упирается целое дерево, на которое к тому навалился сверху мужик в триста мегов весом?

Нил мог бы раздавить десятника так просто, как посох давит змею. Но зачем ему? Когда конечности Сурта перестали трепыхаться, великан снял с него комель, аккуратно прислонил палицу к дереву, взял бурдюк и стал пить прямо из горлышка.