Крохотная эллора, впорхнувшая в комнату с террасы, опустилась в шаге от лужицы и, шурша цепкими лапками, подбежала к воде.

Этайа присела рядом и погладила отливающую золотом спинку. Ящерица сердито дернула маленькой заостренной головкой: не мешай! Этайа тихонько засмеялась и оставила малышку в покое.

— Что ты хочешь съесть? — крикнула она Нилу. — Будешь копченую говядину с ломтиками кассаты под ореховым соусом?

— Добрый кусок плоти иллансана, посыпанный софиром, — я голоден, Этайа! Голоден, а не «хотел бы что-нибудь покушать», — последние слова Нил произнес тонким, жалобным голоском, передразнивая аэльских обольстительниц.

— Мясо тебе дать сырым? — Этайа потянула за шнур, вызывая слугу.

— Нет, зажарь! — Нил ухмыльнулся шутке и бросил в воду горсть ароматической смолы. — Но непременно — на открытом огне!

— Он попался, кенсит! Наживка пришлась по вкусу!

— Ты так уверен в успехе?

— Совершенно, кенсит! Я возьму его двойной петлей.

— Мне приятна твоя твердость. Клянусь молотом Уоланта, я оценю твой пыл.

— Милость твоя выше моей доблести, кенсит!

— Сказано хорошо. Но детали, мой друг…

Теплые сумерки стерли краски с ангмарских предместий. Зато четче, рельефнее обозначились границы вещей, отчеркнутые легшими тенями. Звуки, чье место в нашем сознании обычно сужено зрением, тотчас утратили свою суматошность, наполнились смыслом: тут рокот прибоя, переставший быть шумом, и шум листьев, обретший тысячу голосов, тут потрескивание камней, остывающих, просыпающихся, и тонкий свист ящерицы. Шепоты и шепоты. Скоро вязкая южная тьма освободит и остальное: водопад запахов ударит в ноздри, осязаемым станет ветер, и влажный пар, исходящий от поверхности вод, станет теплым и соленым, какой он и есть на самом деле.

Мужчина смотрел на обнаженную девушку. На темный, нет — черный, потерявший выпуклость силуэт — тень на светлой стене воздушного пространства, поднявшейся над восходящей плоскостью залива. Сильная рука мужчины черпала мелкий песок, приятный сохранившейся в нем теплотой, и, медленно разжимаясь, отдавала его назад, туда, где он переставал быть песком в руке, а становился частью сущности, называемой «берег».

Девушка двигалась. Из-под босых ног вспархивали маленькие песчаные вихри. Она танцевала. Музыкой ей были мерное дыхание волн и собственное пение и еще шорох, с которым ноги ее разбрасывали песок:

Песня кончилась, и девушка, оборвав движение, подошла к мужчине. Она опустилась рядом с ним на песок. От мокрых ее волос пахло водорослями и женственностью. Мужчина положил руку на прохладное бедро. Девушка вздрогнула, но не отодвинулась. Рот ее приоткрылся. Ровные зубки блеснули отсветом взошедшей Моны.

— Мой господин, — проговорила она голосом, в котором перекатывались морские волны, — ты знаешь…

— Молчи, Нини! — мужчина провел ладонью по ее ноге, и мозоли, натертые на ладони рукоятью меча, царапнули нежную кожу. — Я знаю, что ты хочешь сказать. И знаю, зачем ты пела эту песню. Не спрашивай, не разрушай чар. Довольно мне дня, чтоб носить одежду охотника.

Девушка отвернулась и надула губки. Теперь взгляд ее был обращен в сторону красных огней, обозначивших ангмарскую гавань. Мужчина нахмурился, но лишь на мгновение. Рука его легла на затылок девушки и повернула ее головку к себе лицом.

— Не нужно играть со мной, Нини! — сказал он мягко. И девушка, многое знавшая о нем, ощутила холодок, стекший по позвоночнику.