|
Он привык иметь дело с людьми жертвами, с теми, кто боится. Я – не боюсь. Я видел, как смелые духом побеждают сильных телом и оружием. – Запорю! – визжит урка и кидается на меня, страшно оскалив полный железных зубов обметанный рот. Руку с ножом он держит на отлете, готовясь нанести удар. Я коленом толкаю стонущего на полу здоровяка ему под ноги, бью с правой в висок. Запнувшись и получив дополнительное ускорение, урка летит к вагонной двери и со всего маху бьется головой о массивную ручку. Короткий вскрик, звон выпавшего ножа – и человек без движения замирает на полу. Под головой быстро расползается темно красная лужа. Кровь. Мозг пронзает короткая, как молния, мысль: «Надо сваливать!». Подхватив сумку, я покидаю тамбур и оказываюсь в плацкартном вагоне. Поезд останавливается. Народ с чемоданами, сумками и рюкзаками плотно забивает узкий проход. Не обращая внимания на ругань, лезу к выходу и одновременно пытаюсь понять – что это было? Как я, не самый сильный боец, легко расправился с двумя уголовниками, не побоявшись ножа? Что вообще заставило меня «кинуться в отмах»? Что или кто? «А если я его убил? А если амбал уже очухался и сейчас с корешами бежит по вагону, чтобы расправиться со мной? А если…» И тут я понимаю, что мне страшно. Спокойствие, еще несколько мгновений назад владевшее мною, исчезло бесследно. Теперь страх наполняет меня, делая ноги ватными, ладони мокрыми, а голову – бестолковой. Выдравшись из вагона, я бросаюсь к зданию вокзала. Расталкивая пассажиров, врываюсь в зал ожидания, пробегаю его насквозь и мимо остолбеневшего милиционера устремляюсь к остановке, где как раз замер синий лупоглазый троллейбус семерка. Вскакиваю на подножку. Двери с шипением закрываются за моей спиной. Троллейбус трогается. Все, спасен! Но по настоящему меня «отпускает» только в нашем дворе. Я вижу родной подъезд, окна нашей квартиры, знакомые занавески на кухне и понимаю: на этот раз пронесло. Москва, поминки, странное наследство, поезд, серебряный конь, галлюцинации, Алина, уголовники в тамбуре – все это остается в прошлом. Но что то подсказывает мне: еще ничего не закончилось. Наоборот: все еще только начинается… Двор встречает меня детским гомоном и звонкими ударами мячей. Девчонки играют в штандер, пацаны – в «одно касание». Из открытого окна дяди Гоши по разбойничьи хрипит Высоцкий: …Они стояли молча в ряд, Они стояли молча в ряд, Их было восемь! «Этих было двое. И одного я, кажется, убил», – от этой мысли мне становится тоскливо. К тому же я жутко устал, не выспался, а сегодня к трем мне еще на тренировку. Мать по четвергам работает во вторую смену, поэтому она дома. Я перешагиваю порог квартиры, вдыхаю знакомые с детства запахи и окончательно успокаиваюсь. Все, ничего не было. А если и было, то не со мной. Прокаленный солнцем день кажется мне бесконечным. Утреннее происшествие в тамбуре отдалилось настолько, что сливается с воспоминаниями месячной давности. Тренировку я провожу так себе. Маратыч недоволен. Он заставляет меня вытянуть руки и внимательно смотрит на кончики пальцев. – Пил? – Чуть чуть, – почти не вру я и тут же оправдываюсь: – Я ж на поминки ездил. Маратыч отмахивается рукой. На его лице разочарование. Я чувствую злость и обиду. О чем я думал? Что творю? Что вообще творится со мной? От жары нет спасения даже ночью. Лежу в постели. Простыня липкая, как пластырь. По потолку гуляют синие тени. Со мною что то произошло… Какая то метаморфоза. Всю жизнь я казался себе человеком нормальным – не дурак, не лопух какой нибудь. Все поступки мои были поступками хомо сапиенса, человека разумного. Теперь же я смотрю на прожитые годы как на череду серых будней, бессмысленных дней, уползающих в вечность. |
