— Слушай, хватит копаться! Доделаешь после, в палатке. А сейчас помоги лучше мне.

Он покорно откладывает планшет и берется за нож.

Дело к вечеру. От курганных камней протянулись длинные тени. От прохлады она ежится, он приносит ей кофточку, помогает надеть.

— Спасибо. — Она торопливо и неправильно застегивает пуговки, а сама косится через плечо за спину.

— Что с тобой? — Он, как маленькой, расстегивает ей пуговицы и застегивает снова как следует.

— Не знаю, беспокойно чего-то… может, зря мы сегодня вскрывали могилу… — смешок, — да ты меньше слушай, что я болтаю… вот пройдем этот слой, и домой, спать.

Солнце уже багровое, сплющилось на горизонте, а на другом краю неба проступил бледно-серый круг полной луны.

Уж пора бы идти, но она продолжает упорно работать. Нож ее режет землю по прежнему быстро и точно, но ему кажется, что в глазах ее блеск азарта уступил место лихорадочному мерцанию страха. Иногда она что-то неразборчивое бормочет. Один раз он расслышал:

— Зря мы, зря его выпустили… — но не решился спросить, что это означает.

Да ему тоже не по себе: гул в ушах, будто зовут его чьи-то невнятные голоса, незнакомая ранее тяжесть гнет позвоночник к земле.

Может быть, перегрелся на солнце, а может — старухино зелье…

— Хватит, пора идти. — Он решительно кладет нож.

— Давно пора, — говорит она вяло, — я боюсь.

— Чего? — выпрямляется он в неожиданном раздражении.

— Посмотри, — прижимается к нему, говорит шепотом, — посмотри, какая луна.

Небо уже совсем потемнело, луна похожа на белый фарфоровый диск, каждая травинка в степи покрыты белой глазурью.

Он берет ее за руку, ведет из раскопа наружу. На фарфоровую траву ложатся их длинные черные тени.

— Ты с ума сошел, — она резко садится на землю, — слишком яркие тени, он увидит нас. — Прячет в полах его куртки лицо и тянет его вниз. От неожиданности чуть не упав на нее, он садится рядом.

Она совсем не в себе.

— Спрячь меня, спрячь! — Она пытается втиснуться под его куртку, расплющиться, целует в губы настойчиво, требовательно, обвивает тесно руками. Он ощущает ладонью ее горячую грудь, просовывает руку под лифчик, с треском лопается тесемка, оба валятся на траву, и теперь ни один не знает, кто чью терзает одежду. Его жадность не имеет предела, он приникает губами к ее шее, плечу, груди — ей бьет в лицо лунный свет.

Ее тело внезапно под ним каменеет, и она отталкивает его.

— Отойди! Он видит нас, видит!

Он пытается ее обнять, успокоить, но она вырывается с каким-то прямо звериным бешенством, катается по земле, закрывает лицо руками.

Да разве в степи можно спрятаться от луны… Он быстро и зло приводит свою одежду в порядок.

Она затихает, лежа ничком, уткнувши лицо в ладони.

Он приносит ей кофточку:

— Одевайся!

Она садится. Плечи и грудь расцарапаны, губы трясутся — сейчас будет опять истерика. Непонятно, как ее урезонить.

— Перестань, ты же образованный человек! Что тебе полнолуние?

— Мне плевать на луну! — И шепотом, быстро: — Он, он смотрит оттуда! Когда он болел, я ухаживала, сидела ночами рядом и молилась, чтобы он умер. Он меня очень мучил.

— Ну кому ты могла молиться? Ведь сама говорила, ни во что такое не веришь.