Я решил пойти искупаться и обнаружил почти у калитки, что несу с собой недопитый стакан, — мне пришло в голову поставить его на окно. Но он стоять не хотел, и под ним я нащупал посторонний предмет, словно мне предлагалось что-то в обмен на полупустой стакан. Став ногой на карниз, я подтянулся — в комнате было светло, Димитрий по-прежнему спал, а перед моими глазами лежала бумажка, прижатая к подоконнику камнем.

Листок был из школьной тетради, а почерк — крупный и круглый: «аши друзья здесь ничего не добьются. Посоветуйте им уехать. Очень прошу вас, пожалуйста, уничтожьте эту записку».

Какая глупая шутка… Но в заключительной просьбе была нотка искренности, и, следуя непонятному импульсу, я достал из кармана спички.

Воздух был так спокоен, что пламя не колебалось, и хлопья пепла медленно плыли к земле. Какая, однако, глупость… спасибо еще, что не просят проглотить пепел…

Прохожих на улице не было, и за заборами тоже — ни звука, ни шевеления. Даже ночью не бывает так пусто… а вот оно что, нет кошек, по ночам полно кошек… какой странный город, пустой и спящий в лучах восходящего солнца, под золотистым высоким небом… словно за ночь исчезло в нем все живое… я, единственный живой человек, гуляю в вымершем городе…

С некоторым усилием я отогнал нелепые мысли. А все-таки… может быть, рассказать о дурацкой записке… пожалуй, не стоит, неприлично как-то и глупо…

Море было полно покоем и светом. С тихим плеском вода набегала на упругий мокрый песок и ласково гладила его глянцевую поверхность, будто уговаривая песчинки не шевелиться, не замутить ее сияния и прозрачности. Утренняя нарядность моря дарила спокойную радость, и мне виделось в ней обещание необычайного и близкого счастья, естественного, как игра света в воде.

Я вышел к берегу там же, где мы были ночью, — две цепочки следов шли через влажный пляж, шли совсем рядом, и я радовался, что они друг к другу так близко, и шаги у них совпадают. Следы в песке успели заплыть и стали всего лишь бесформенными ямками, но для меня они были драгоценным свидетельством, подтверждением, что вчерашний вечер и ночь не пригрезились мне во сне и не придуманы мною.

Когда я вернулся домой, все следы ночного разгрома были уже ликвидированы. В саду никого не было, и дом выглядел, как пустой. Я рассеянно поднялся на крыльцо и открыл дверь моей комнаты — у стола сидела Наталия, сидела с ногами в кресле и пришивала на чем-то пуговицу. Она встретила меня по-домашнему уютной улыбкой:

— Мальчики удалились вести переговоры с властями, и Юлий с ними, а я занялась хозяйством.

Отбросив шитье, она накрывала стол к завтраку, а я удивлялся тому, как она все красиво и быстро делает. И накрытый стол, и сама процедура завтрака казались мне совершенными произведениями искусства.

— У нас неприятность. — Улыбка ее стала грустной, а взгляд — усталым, и странным образом усталость и грусть пришлись на слова «у нас», а не на «неприятность».

Но она тотчас вернула своим глазам сияние и беззаботность:

— Убежал куда-то Антоний, никогда с ним такого не было. Он всю ночь беспокоился, носился по комнате, даже лаял два раза, не давал им с Юлием спать, и Дима его выставил… а утром его уже не было.

Я искал подходящие слова сочувствия, но все, что наворачивалось на язык, было неловким и недостаточно искренним.

— Они с Димой последнее время вообще плохо ладили. Дима умудрялся с ним ссориться, иногда мне казалось, у меня просто двое детей… особенно он не любил, когда Дима пил много, а вчера, как назло…

Они возвратились скоро, когда был готов чай.