Когда померк последний луч, раздался трубный рев рога, и двадцать тысяч монголов натянули луки. Цзиньские воины в ужасе кричали, потрясенные предательством. С каждым залпом их вопли становились тише. Бойня продолжалась до тех пор, пока совсем не стемнело.

Поднялась луна, монголы зарезали сотни быков и зажарили их на равнине перед Яньцзином. Генерал Чжи Чжун стоял на городских стенах, сглатывая горькую слюну. Его переполняло отчаяние. В Яньцзине уже ели мертвецов.

Пиршество было в самом разгаре, когда лазутчик увидел, как шаман поднялся и, пьяно спотыкаясь, куда-то побрел. Цзинец украдкой пошел за ним, оставив уснувшего Тэмуге переваривать огромный кусок полусырой говядины. Воины пели и плясали вокруг костров под громкий барабанный бой, который заглушил легкий шорох шагов лазутчика. Кокэчу остановился, чтобы помочиться на тропинку, неловко повозился с одеждой и тихо выругался — струя угодила ему на ноги. Затем отправился дальше и вдруг исчез в густой тени между повозок. «Наверное, завернул в свою юрту, к цзиньской рабыне», — решил лазутчик и не стал его искать. Цзинец шел по улусу, размышляя о том, что скажет шаману. Когда он в последний раз поднимался на стену, ему сообщили, что по велению генерала-регента в городе уже бросают смертельный жребий среди простолюдинов, и тех, кто вытащил из глубокого горшка белый камешек, убивают, чтобы накормить остальных. Каждый день разыгрываются душераздирающие сцены.

Погруженный в свои мысли, лазутчик обогнул юрту и едва успел заметить метнувшуюся тень — его с силой толкнули назад. Он ударился о стенку и вскрикнул от боли и неожиданности. Плетеный остов юрты скрипнул. Лазутчик почувствовал у горла холодное лезвие ножа.

Кокэчу заговорил низким, совершенно трезвым голосом — от недавнего опьянения не осталось и следа.

— Ты всю ночь не сводил с меня глаз, раб. А потом пошел за мной.

Лазутчик в страхе поднял руки, и шаман громко шикнул.

— Тсс! Одно движение — и я перережу тебе глотку, — прошептал он в ухо цзиньца. — Стой смирно, раб, пока я буду тебя обыскивать.

Ма Цинь неохотно подчинился, и костлявые руки шамана обшарили его тело. Шаман все еще держал нож у горла лазутчика и потому не мог дотянуться до его лодыжек. Нашел небольшой кинжал, отбросил, не глядя. Еще один, спрятанный в обуви, Кокэчу не заметил, и Ма Цинь облегченно вздохнул.

Они стояли между юрт в полной темноте — сюда не проникал ни лунный свет, ни случайные взоры пирующих воинов.

— Интересно, зачем тебе понадобилось следить за мной? Всякий раз, приходя ко мне за снадобьем для хозяина, ты шаришь глазами по юрте и все выспрашиваешь. Чей ты лазутчик — Тэмуге? Или, может, тебя подослал наемный убийца? Кто бы ни был твой настоящий повелитель, он ошибся в выборе.

Слова шамана уязвили самолюбие лазутчика, он ничего не ответил, только стиснул зубы. Цзинец прекрасно помнил, что почти не смотрел в сторону шамана, и сейчас не мог понять: каким нужно обладать складом характера, чтобы постоянно быть начеку? Лезвие глубже впилось в кожу, и Ма Цинь выпалил первое, что пришло в голову:

— Если ты убьешь меня, то ничего не узнаешь.

Ему показалось, что шаман, обдумывая услышанное, молчит целую вечность. Цзинец скосил глаза, пытаясь рассмотреть его лицо. Оно выражало любопытство, смешанное со злобой.

— И что же ты можешь поведать, раб?

— То, что не предназначено для посторонних ушей, — ответил лазутчик.

Ма Цинь отбросил привычную осторожность, понимая, что жизнь его висит на волоске. Кокэчу вполне способен на убийство. Заодно и Тэмуге насолит.

— Выслушай меня — не пожалеешь.