Второе помещение было таким низким, что мне пришлось нагнуться. Здесь было пусто, пахло гнилью и запустением, и сохранилось оно только благодаря заботе не знающего времени камня, создавшего зал, придавшего ему форму и поддерживающего эту земную полость. Здесь не было ничего, кроме масок: четырех личин, подвешенных к потолку на кожаных шнурках или тонких кованых полосках. Прикосновение разбило бы их. Личины были деревянными, покрыты цветной глиной, и, взглянув на них, я узнал состарившиеся лица юношей, с которыми некогда говорил в узкой лощине. Здесь были Кайлум, и Версиндонд, и Орогот. Но четвертая маска не имела лица. Она должна была изображать Радага.

Что сталось с Радагом?

Странное то было место! Оно намекало на прошлые радости и юный трепет; оно звучало предвкушением мрачного будущего. В нем не было воображения, но оно вмещало все, что можно вообразить и вызвать к жизни силой воображения. Безжизненное, но могущественное.

То было место остановки, малой смерти.

Быть может, оно предназначено было отразить тот миг в жизни каждого человека, когда восхищение перед чудом жизни покидает его, когда он оказывается пленником Срединного Царства между землей и звездами. Когда он не верит в себя. Когда ему приходится творить себя заново, признав, что орлиный взор, острый как заточенный клинок, видит лишь то, что хочет видеть, отыскивая легкую добычу, и что существует видение более широкое, чем нацеленный взгляд охотника, будь то крылатый хищник или умный алчный юноша.

Четыре маски — что же сталось с Радагом? — показывающие четырех друзей, четырех братьев, ключ к жизни в ее начале. Быть может, пустой маской Дурандонд хотел выразить свое понимание, что все в жизни лишь гладкий камень, пока встречный не оставит на нем свой знак.

Я ощутил покой этой комнаты и надолго задержался в ней.

Но, как с приходом дня, рано или поздно приходится шевельнуться, потянуться и жить дальше.

Дальше пришлось ползти по лабиринту коридоров, ведущих к погребальному залу. Никто не бывал здесь с той поры, как погребальные носилки с Дурандондом уложили на его колесницу. В свете воображения я увидел труп: он был укрыт плащом, ткань вытерлась до редкого сплетения нитей, не более скрывавших тело, чем сухожилия связывают кости. Останки пса лежали у его ног. В зал снесли вещи, которые он любил, и я призвал чары памяти, чтобы заставить их вновь засиять, засветиться эхом прежней жизни. Горшки, кувшины, шлемы, оружие, бочонки с мясом, травами, плодами и зерном. И короба, и лица детей, и резные изваяния женщин и стариков, и прекрасная статуя из светлой березы, изображавшая особенно красивую женщину, наверное, его жену Эвиан.

Тогда я призвал Морндуна и поднял мертвого правителя, наложив чары памяти на хрупкие осколки костей некогда гордого человека. Блеснул забытый дух жизни.

Дурандонд поднялся с повозки, взглянул на меня весьма сердито, как мне показалось, но потом как будто узнал и слабо улыбнулся.

Он встал, наклонив голову (потолок был низким, хотя непонятно, отчего это мешало ему, бестелесному в тот час), и прошел к дубовой скамье у восточной стены зала. Сел, склонившись вперед, сжав ладони и тяжело дыша.

— Так, снова ты, — прошептал Дурандонд.

— Снова я.

— Как давно это было?

— Давно. Очень давно.

Он помолчал немного и заговорил снова:

— Странная жизнь: сны и видения, за ними жизнь и действие, и снова сон, и снова видения. Странная штука — вечность. Сияние жизни в другом мире кажется чересчур призрачным.