То есть в ее внешности не было ни одного прокола. Каждая черта ее лица в отдельности и совокупность этих черт соответствовали всем требованиям, стандартам, критериям красоты. Большие темные глаза, не карие, но почти черные; длинные черные ресницы; изогнутые правильными дугами в меру густые брови; кожа даже и на вид гладкая, смугло-бледная; нежнейший румянец на щеках – и именно там, где ему полагается быть от природы, а не там, где его обычно рисуют дамы. И ни следа косметики, даже помады не было на ее губах. На макушке, над скрученными в узел волосами, каком-то чудом держалась и не падала маленькая меховая шапочка – я не знаю, что это был за мех, но, во всяком случае, выглядел он дороже даже, чем норка. И длинная до пят шуба того же меха. В мехах – и в троллейбусе! Да такой женщине и в такой шубе необходимо предоставлять автомобиль с личным шофером. За государственный счет.

    А голос у нее был… Флейта! Виолончель! Мурлыканье сытой кошки! Или – как у Пушкина – «словно реченька журчит». И этим своим восхитительным голосом эта ослепительная красавица прямо-таки пропела:

    – Ладушка, наш троллейбус.

    А белобрысая девица своим писклявым голоском прощебетала в ответ:

    – Да, бабушка, я вижу.

    Донна Роза! Или я ослеп, или мне очи повылазило, как говорит моя собственная бабушка.

    Втискиваясь в троллейбус с задней площадки, я лихорадочно подсчитывал. Пигалица – ее назвали Ладушкой – выглядела лет на двадцать. Допустим, что ей семнадцать или даже пятнадцать – двадцатый век, акселерация. Допустим, мама родила ее в шестнадцать – всяко бывает. Допустим далее, что мама мамы родила дочку в те же шестнадцать – может, это у них по наследству, ранние роды. Получается сорок семь. Невозможно! Не могло быть этой женщине больше тридцати, а я бы ей и вообще лет двадцать пять дал. Она и в мамы пигалице не годилась.

    Троллейбус, как всегда в этот утренний час, был переполнен. Людская масса равномерно колыхалась, разбухая после каждой остановки и утрясаясь во время движения машины. Внутри нее по строгим законам, действующим в общественном транспорте в часы пик, совершались перемещения потоков. Воспользовавшись одним из внутренних течений – многолетний опыт езды в троллейбусах седьмого маршрута сделал меня асом, – я приблизился к интересующему меня объекту почти вплотную. Резкий рывок едва не сбил меня с ног, я ухватился за поручень и оказался нос к носу и грудь в грудь с белобрысой пигалицей Ладой.

    И разглядел ее получше.

    Оказалось, во-первых, что она не так уж низкоросла, ее лоб пришелся на уровень моих глаз. Во-вторых, при более тщательном изучении я обнаружил в ее лице те же черты, что и в лице роскошной красавицы: тот же прямой нос, те же большие глаза, только ярко-голубого цвета, как вода в горных озерах. И, как ни странно – удивительно, что я прежде этого не заметил, – та же соразмерность черт, та же гармония. Только женщина, именуемая бабушкой, была брюнеткой постарше годами. Лада же, юная блондинка, была нежнее, тоньше – как если бы с писанного маслом холста сделали копию акварелью.

    И еще – от нее пахло фиалками. Не духами с запахом фиалок, а так, как пахнут цветы на лесной полянке. Она подняла на меня свои голубые глаза – и голова моя закружилась.

    Не знаю, каким образом в набитом битком троллейбусе, да еще упакованная в такую длинную и, уж верно, тяжелую шубу, но бабушка тут же оказалась между мной и Ладой. Я не успел еще утонуть в голубых глазах, как погрузился в черные. И растворился. Пропал. В смысле перестал существовать. Умер.