При этом он был не только жив, но и совершенно вроде бы здоров. И, как ни странно, продолжал улыбаться своей фирменной усмешкой.

Повернул голову налево, потом направо, тем самым еще не исчерпав всех своих возможностей: можно было еще посмотреть вниз и - в определенных пределах - вверх.

Он установил, что находится в огромном, по его представлению, зале или эллинге. И справа от него, и слева виднеются такие же прозрачные капсулы, и в каждой из них заключено какое-то живое существо. Хотя среди них ему не удалось заметить ни одного, кого он мог бы опознать и назвать. По соседству с некоторыми капсулами, прямо на стене, были размещены какие-то предметы. Повернув голову до предела, Тригу удалось увидеть, что и рядом с его капсулой располагались вещи, хорошо ему знакомые. Две его винтовки. Ножи. И прочие принадлежности серьезной охоты.

В целом то, что он видел, напоминало ему нечто хорошо знакомое. Но думалось ему как-то с большим трудом, и он не сразу понял: это было похоже на его собственную большую гостиную с охотничьими трофеями на стенах. Только там трофеи эти были мертвыми, а здесь, похоже, их сохраняли живыми.

Окончательно он утвердился в этой мысли, когда, наклонив голову, перевел взгляд вниз. Метрах в пяти под ним оказался пол, и на нем толпилось некоторое количество - десятка два с лишним - каких-то человекоподобных. Даже очень похожих, но все-таки не совсем таких. И все они смотрели на него. А один что-то объяснял, помахивая, похоже, лазерной указкой. Когда она утыкалась в Трига, он невольно вздрагивал, хотя на деле никакой боли не испытывал.

Он вообще не испытывал почти ничего: ни голода, ни жажды, никаких естественных потребностей и даже не мог дать себе отчета в том: дышит он или нет. Но, наверное, дышал все же. Потому что был, несомненно, жив.

А те, что толпились внизу, смотрели на него, и если их мимика соответствовала человеческой, то лица выражали у кого - отвращение, у кого - гнев. И ни на одном не было заметно сочувствия.

Время шло. Одни любопытные внизу сменялись другими. Триг по-прежнему чувствовал себя хорошо. Хотя из всех людских возможностей у него осталась лишь способность думать и понимать.

Он понял, что попал крепко. И, кажется, надолго. Может быть, навсегда.

Конечно, при желании это тоже можно было считать славой. Причем не одного лишь земного, но прямо вселенского масштаба.

Ему очень хотелось понять, что именно те, внизу, говорили.

Но, к сожалению, язык их - а может быть, языков было несколько - совершенно ему не знаком и даже не напоминал ничего.

Вот и хорошо; потому что иначе он услышал бы очень много неприятного в свой адрес.

Хорошо также, что он не мог видеть - а если бы и видел, то не мог бы прочесть и понять то, что значилось снаружи на стене этого помещения. А было там вот что:

МУЗЕЙ САМЫХ ГНУСНЫХ ХИЩНИКОВ МИРОЗДАНИЯ.

Что делать: слава, как и наука, требует жертв.