Изменить размер шрифта - +
Спустя годы я понял, что полностью ошибся, по крайней мере, в том, что касается войны: на поле боя быстрота, как утверждают, как раз очень большое преимущество. Возможно, истоки моей ошибки в том, что сам дядя Нехемия был человеком медлительным, не любившим перемен: Если он стоял, то почти невозможно было усадить его, но если уж он усаживался, то поднять его не удавалось никакими силами.

Бывало, говорили ему:

— Вставай, Нехемия, ну, пожалуйста, в самом деле, что это с тобой? Ведь уже очень поздно, вставай же. Долго ты еще будешь сидеть здесь? До завтра? До Судного дня? До прихода Мессии?

А он отвечал:

— По крайней мере.

При этих словах он слегка задумывался, почесывался, хитро улыбался самому себе, словно разгадал наши козни, и добавлял:

— Ничего не убежит.

Тело его, как это свойственно любому физическому телу, всегда стремилось сохранить прежнее свое положение.

Я на него не похож. Я очень люблю перемены, встречи, поездки, путешествия. Но дядю Нехемию я любил.

Недавно я искал его на кладбище Гиват Шауль, но не нашел. Кладбище разрослось, расширилось, еще немного и доползет до берегов озера Бейт Некофа или до склонов Моцы. Полчаса или даже целый час сидел я там на одной из скамеек, среди кипарисов настойчиво жужжала какая-то оса, птица выпевала один и тот же куплет пять-шесть раз подряд, но со своего места я мог видеть только могильные памятники, верхушки деревьев, горы и облака.

Потом мимо меня прошла худая женщина, вся в черном, с черным платком на голове. Мальчик пяти или шести лет держался за нее. Маленькие пальчики с силой вцепились в край ее платья. Оба они шли и плакали.

 

4

 

Я один дома. В зимний день. Вечереет. Сейчас пять часов, а возможно, и половина шестого. На улице уже холодно и темно, дождь, подхлестываемый ветром, царапается в закрытые железные ставни. Родители отправились на чай к Мале и Сташеку Рудницким, на улицу Чанселор, угол Невиим, и вернутся — так они мне обещали — еще до восьми вечера, самое позднее, в восемь пятнадцать или в восемь двадцать. Даже если они немного опоздают, мне, по их словам, не стоит беспокоиться: «Мы ведь всего лишь у Рудницких, это рядом, всего лишь в четверти часа ходьбы».

У Малы и Сташека нет детей, но есть два сиамских кота — Шопен и Шопенгауэр. Всю зиму они, словно впавшие в спячку медведи, спят, сплетясь друг с другом в углу дивана или на особой мягкой подушке, которая называется «пуф» и на которой сидят. А в клетке в углу гостиной живет у них старая птица. Облезлая, слепая на один глаз, со всегда чуть-чуть приоткрытым клювом. Эту птицу иногда называют Альма, а иногда Мирабель. Чтобы Альма-Мирабель не страдала от одиночества, в ее клетку поместили еще одну птичку, которую Мала Рудницкая сделала из сосновой шишки, приделав ей ножки из спичек и бумажные крылышки, раскрашенные всеми цветами радуги, а для великолепия приклеив там и сям пять-шесть настоящих перышек.

— Одиночество, говорит мама, это, как удар тяжелого молота: стекло оно разобьет вдребезги, но сталь закалит.

«Закалить» — это сделать еще крепче, — разъяснял нам потом папа. «Закалить» — это как бы «сделать прививку». На иврите эти понятия обозначаются схожими словами: «лехасем» — закалить, «лехасен» — сделать прививку. Хотя «лехасем» по смыслу ближе к словам «хасима» — заграждение и «махсом» — шлагбаум. Следует еще проверить, нет ли тут связи со словом «махсан» — хранилище, которое на арабском звучит как «махазан» и от которого тем или иным путем произошел и европейский «магазин».

Папа очень любил вычерчивать для меня подробные схемы всяких близких или, напротив, абсолютно противоположных отношений между словами.

Быстрый переход