|
Он очень надеется, едва ли даже признаваясь самому себе. Он надеется, что на этот раз (пора, пора! ему уже пятьдесят лет!) — на этот раз его отделу дадут некую творческую тему в самом высшем смысле. Золотую жилу. Но одновременно (задним-то числом, ведь вот оно как!) Иван Серафимович готовит себя к министерскому отказу, то есть велят продолжать прежнюю тему, и... и Иван Серафимович будет самому себе объяснять, что еще, значит, не дошел он до центра Земли, не заслужил. В этом и суть. А ведь это черт знает что: думать ночами, мучиться, подтаскивать себе в помощь потускневшую космогонию Данте, и все лишь для того, чтоб своему родному и любимому «я» не сделать больно, в случае если заставят продолжать прежнюю тему... Ключарев сдерживает иронию. И думает, как бы это (и чтоб не обидя) сбить всплеск пятидесятилетнего романтика.
— Но можно, Иван Серафимович, и по-другому это представить... И Ключарев говорит, что скорее-то всего Данте почувствовал недостаточность художественных средств. Данте просто рванулся наугад (и никакой тут кривизны пространства) — рванулся, ну а полет фантазии доделал дело. — Мне очень жаль, — суховато чеканит Иван Серафимович. — Мне очень жаль, что вас устраивают такие бедненькие объяснения. Это он обиделся. Ключарев встает и делает два шага к Ивану Серафимовичу (тот стоит у окна, смотрит туда). — Не переживайте, Иван Серафимович... — Я? — Не переживайте. Я почти знаю, что новой темы нам не дадут. Отделов много, разве мы лучше других?.. Дадут нам новую документацию по этой же теме и скажут — продолжайте с Богом! — И тут Ключарев делает маленькую умышленную уступку: — Так что будем еще спускаться, круг за кругом... Верно? Но начальник угадывает, что это уступка, чуть ли не снисхождение, — и вспыхивает: — Скажите, Виктор. В вашей жизни вообще есть что-нибудь интересное? Ну, хоть что-нибудь? Ключарев пожимает плечами. — А где же интересное? Там?.. В вашем Старом Поселке? — Да. (Да?..) — А почему вы туда не поедете? Поезжайте. Живите там... Я в каждом молодежном романе читаю, как человеку надоела Москва, дряблые и развращенные городом люди, и человек взял в конце романа и уехал — кто в поле, кто в поселок. Словом, туда. К тем самым здоровым натурам, где так замечательно... Ключарев помалкивает. Иван Серафимович обиделся, это ж понятно. — А что?.. Поезжайте. Устройтесь работать, например учителем. И живите там себе на здоровье... Ключарев молчит. Ведь не первый такой разговор. Ключарев улыбается, а затем говорит, правда не слишком находчиво: — Может быть, и уеду. Не знаю... — Чего не знаете? А тут уж Ключарев говорит, найдя слова. Хорошо говорит: — Себя не знаю. Пауза. Ключарев поворачивается, чтоб уйти. Вот именно. Чуткий и деликатный. Ну, мямля, ну пусть. Да ведь и тот начальник хитроватого зама, Шилов что ли, ведь тоже квашня. Мыльце на шильце. Вот именно... Иван хотя бы добр. Интеллигентен. Поболтать при случае можно. Уезжай, говорит, в свой Старый Поселок. Чудак!.. Ключарев приходит домой. Садится с Дениской за уроки. Жена что-то варит или жарит. А четырехлетняя Тоня всем мешает. — Вот тебе бассейн. — Ключарев быстро черкает карандашом. — Бассейн емкостью... А вот тебе первая труба. — Да я сам нарисую, — говорит Денис. — Плохо ты рисуешь. Наш школьный бассейн выглядит так... Дениска рисует бассейн, две трубы и льющуюся воду. — Мама говорит, что когда ты учился, при вашей школе не было бассейна. Правда?.. Как же ты научился плавать? — Я уже не помню. — И в баскетбол вы не играли? — Не отвлекайся. Но внутренне Ключарев сыном доволен. |
