Уже прискучило Василию в чужом порту. Надоело с утра до ночи глядеть все на ту же гавань, на тот же арочный приземистый мост вдали, за которым чуть виднелась ратуша и площадь с конной статуей. Потянуло молодого моряка дальше, в неизведанную даль. И пришел наконец роковой день в его судьбе, 12 декабря 1780 года.

В тот день отпустили его снова на берег, сказавши, что это в последний раз перед отвалом. Шкипер дал ему кое-какие поручения, так как изо всей команды Василий Баранщиков лучше всех научился изъясняться с чужеземцами на их языках. Еще в Петербурге и Кронштадте он схватил десятка два слов, немецких, голландских и английских. С помощью своего простейшего словесного набора он самым удивительным образом служил переводчиком для команды, для боцмана и всех, кто нуждался в его услугах. Оказывал он эти услуги с большой охотой и совершенно бескорыстно. В лексикон Баранщикова входили слова: гут, нихт, вайн, мильх, мальцайт, фиш, брот, мерси, плиз, уотер и т. д. Слово «форшмак» служило универсальным обозначением людей и явлений отрицательных.

Бродя в последний день по чужому городу, присматриваясь к лицам, уличным сценкам и товарам в окнах лавок, Василий мимоходом ухитрился выручить своими лингвистическими познаниями даже какого-то итальянского капитана. Итальянец спрашивал у датского купца, может ли тот продать несколько бочек солонины. Датский оптовый купец не понимал пылкого и нервного южанина, качал головой, предлагал то вяленой рыбы, то водки, то сухарей, словом, только не то, в чем нуждался клиент. Баранщиков, глядя на них со стороны, по одной жестикуляции итальянца понял, что тому было нужно.

— Послушай, друг ты мой любезный, — мягко и ласково обратился он к датчанину, который уже краснел и сердился. — Не надо ему вайн, слышь? Нихт вайн, нихт шнапс. Понял, форшмак ты? И фиш ему не надо, нихт фиш. Ах ты, господи, да как же по-ихнему мясо коровье зовут, говядину то есть? Сейчас я тебе растолкую, экий ты недогадливый купец! У нас — пропал бы, ей-богу!

Василий сначала изобразил пальцами рога на лбу, замычал, а затем опустился на корточки, показывая что доит корову.

— Мильх? — удивленно спросил датчанин.

— Да не мильх, нихт мильх! — Василий полоснул себя по горлу и представил, будто пальцами присаливает мясо зарезанной коровы.

— А-а-а! — уразумел наконец недогадливый оптовик, — гезальценес риндфляйш?

— Вот, вот, вот! — радостно подтвердил Василий. — Гут фляйш! Давай вези его скорее бочками на шхуну капитану-итальянцу. Ну, братец, и форшмак же ты! Другой бы, к примеру наш, с одного вздоха покупателя бы понял, а я вон лишних полчаса тебе твою же выгоду в башку втемяшивал. Теперь — потолковали и — адью, господа хорошие!

Итальянец догнал его и, указывая на вывеску таверны, пригласил промочить горло. При виде вывески Василий на мгновение задумался, вспоминая, сколько покупок он сегодня собирался совершить. Но, поскольку деньги были еще не истрачены, он решил, что за столь длительную и разумную экономию пора бы себя вознаградить!

Они вошли. Итальянский капитан велел налить два стаканчика виски, расплатился, сунул стаканчик прямо в руки Василию, чокнулся со своим добровольным переводчиком, осушил стакан и заторопился к выходу. Он, видимо, очень спешил на свою шхуну. В дверях он махнул Василию рукой на прощание. Баранщиков остался перед стойкой один, со стаканом в руке.

— Зайти в питейное заведение — сие российскому человеку свойственно, но водку пить в одиночку да без закуски — сие не свойственно! — философически заметил Василий вслед ушедшему и огляделся.

В таверне было тихо, тепло и почти пусто. Из десятка столиков в зале занят был только один. За ним сидели двое хорошо одетых датчан. Они смотрели на Василия с большим вниманием.