– Кравчук, – крикнул тот, не сходя с места, – веди сюда попа.

Дверь в избу приоткрылась, и заглянула вихрастая голова красноармейца:

– Щас, товарищ командир, тилько хвалыночку погодьте, приведу, гада.

– Мы вас не молиться сюда позвали, – с ехидством замечает Коган, – а сообщить вам, что саботажников декрета советской власти о продразверстке мы расстреливаем на месте без суда и следствия.

– Господи, – испуганно сказал Петр, – да разве я саботажник? Степка – он по молодости, по глупости, а так никто и не помышлял против. Мы только Божью службу правим, ни во что не вмешиваемся.

– Оправдания нам ни к чему, – отваливаясь к стене, небрежно произнес Коган, – вы можете спасти себя только конкретным делом.

– Готов, готов искупить вину, – действительно с большой готовностью воскликнул Петр и растерянно улыбнулся.

– Вот-вот, искупите. Мы соберем сход, и вы и ваш молодой помощник пред всем народом откажетесь от веры в Бога и признаетесь людям в преднамеренном обмане, который вы совершали под нажимом царизма. Ну а теперь, мол, когда советская власть дала всем свободу, вы не намерены дальше обманывать народ. Словом, что-то в этом роде.

– Да как же так? Это невозможно, это немыслимо. – Отец Петр повернулся к Крутову, как бы ища у него поддержки и осуждения немыслимой просьбы.

– Вот вы идите и помыслите, через полчаса дадите ответ, – спокойно сказал комиссар.

А Крутов пьяно расхохотался:

– Иди, поп, да думай быстрей! А то тебя комиссар шлепнет, и твою попадью, и вообще всех в расход.

При этих словах Коган неодобрительно посмотрел на Крутова и поморщился.

– Помилуйте, а их-то за что? – испуганно воскликнул отец Петр.

– Как это за что? А как ваших пособников, – наклоняясь вперед над столом, негромко, но отчетливо произнес Коган, глядя прямо в глаза Петру.

Тот с ужасом поглядел в колючие глаза комиссара и упавшим голосом произнес:

– Я согласен.

– А ваш юный помощник? – не унимался Коган.

– А, Степка. Он послушный, как я благословлю, так и будет.

«Господи, – думал отец Петр, – что же мне делать? Ведь Ты же сам говорил: кто отречется от Меня перед людьми, от того и Я отрекусь перед Отцом

Моим Небесным. Но как же тогда апостол Петр? Ведь он тоже трижды отрекся от Тебя, а затем раскаялся. А если я, как уедут эти супостаты, покаюсь перед Тобою и народом? Что тогда? Ведь Ты милостивый, Ты простишь меня? А то как же я матушку одну с детишками оставлю? А ведь могут и их тоже… того. Нет, нет, я не имею права распоряжаться их жизнями. Да, вот именно не имею. Ты слышишь, Господи, вопль моей души? Нет, Ты не слышишь. Или я не слышу Тебя?»

В это время дверь в сарай открылась и, заглянув в нее, красноармеец Кравчук крикнул:

– А ну, контра, выходи оба.

– Товарищи крестьяне! – громко вещал с крыльца избы Коган. – Сегодня вы протянули руку помощи голодающему пролетариату, а завтра пролетариат протянет руку трудовому крестьянству. Этот союз рабочих и крестьян не разрушить никаким проискам империализма, который опирается в своей борьбе со светлым будущим на невежество и религиозные предрассудки народных масс. Но советская власть намерена решительно покончить с религиозным дурманом, этим родом сивухи, отравляющим сознание трудящихся и закрывающим им дорогу к светлому царству коммунизма.

В это время Кравчук подвел к крыльцу отца Петра и Степана. Их тоже поставили на крыльцо позади комиссара.