– А ну, салаги, подъем! Выходи, стройся для принятия присяги!

За ним, гогоча, вывалили другие «деды». Тех из молодых солдат, кто замешкался в постели, пинками подгоняли на построение. Перед строем мало что соображавших со сна солдат прохаживался с важным видом ефрейтор и поучал:

– Слушайте меня, своего дедушку, внимательно. Сейчас будете выходить из строя по одному для принятия присяги. Равняйсь! Смирно! Анисимов, два шага вперед. Повторяй за мной: «Я, салага, бритый гусь, обязуюсь и клянусь: сало, масло не рубать, старикам все отдавать».

Каждый из молодых солдат повторял эту шутовскую присягу и под хохот «дедов» становился снова в строй. Дошла очередь до Джанаралиева. Чеченец покраснел от досады и возмущения, но все же вышел вперед.

– Слушай, Сечинюк, для мусульманина твоя присяга не годится, – закричал, давясь от смеха, один из «дедов».

– Это почему же? – озадачился ефрейтор.

– Соображай головой, это для вас, хохлов, сало – национальный деликатес, а им не положено. Так что он и без твоей присяги тебе сало с радостью отдаст.

Раздался дружный смех. Сечинюк не растерялся:

– Советская армия религиозных предрассудков не признает. А чтобы служба этому абреку не казалась медом, мы его вначале приучим сало есть, а потом уже к присяге приведем.

И он кинулся к своей тумбочке, из которой под общий хохот сослуживцев достал шмат соленого сала.

– Неужели не жалко сало отдавать? – смеялись солдаты. – У тебя же снега зимой не выпросишь.

– Ради укрепления дружбы народов и интернационального единства, – продолжал куражиться Сечинюк, – мне ничего не жалко. На, жри и помни мою доброту.

При этих словах он сунул сало прямо под нос Джанаралиеву. Тот ударил его по руке, так, что сало отлетело под чью-то кровать. Сам же Джанаралиев тут же отскочил от ефрейтора и выхватил из кармана большой кухонный нож. «Деды» шарахнулись от него в разные стороны, но потом поснимали с себя ремни и, размахивая тяжелыми медными пряжками, стали медленно окружать чеченца. Джанаралиев, затравленно озираясь, хрипел:

– Мамой клянусь, зарежу, кто первый подойдет, а затем и сам себя убью, но сало есть не буду.

Гаврилова в этот день в казарме не было. Он дежурил на КПП. У них со вторым дежурным закончилось курево, и Гаврилов решил, пока ночью никто не видит, сбегать в казарму за сигаретами. Здесь он и застал эту картину.

– Что происходит? – спросил, подходя, Гаврилов.

Гаврилова уважали, считая его самым пострадавшим от кавказцев, потому приходу его обрадовались.

– Да вот, Толян, хотим этого чурку сало приучить есть, а он упрямится. Может, ты его уговоришь?

При этих словах ему подали шмат сала, который перед этим достали из-под кровати.

– Да вы что, ребята, совсем озверели? – закричал возмущенный Гаврилов.

– Ты чего это, братан, против своих идешь? Или забыл, как они над тобой издевались?

– Я ничего не забыл. Сейчас вы тут все дружно собрались, как один. Ремнями машете. А где вы были, когда я с чеченцами махался? Если бы тогда, как сейчас, мы бы все вместе держались, то никто бы над нами не издевался. Что молчите? Ну, тогда запомните хорошенько: кто Хамзата тронет, будет иметь дело со мной лично. Обидел его – считай, что меня обидел.

Благодарный Хамзат после этого случая привязался к Гаврилову, как к родному брату. Когда Гаврилов по демобилизации уходил домой, расстроенный предстоящим расставанием Джанаралиев уговаривал:

– Дай мне слово, Толик, что приедешь ко мне в Чечню.