— Ну и что? — спросил Фома. Они сидели в «зале», в общей комнате, которая считалась тещи с тестем, и он прислушивался к голосам в соседней комнате, где жена возилась с сыном. Ему хотелось быть там, рядом с нею. У сына в праздники стало что-то неладно с желудочком, часто кричал, часто просыпался ночами, и надо бы, наверно, было к врачу, да из-за похорон вот не вышло.

— А ничего, — отозвался Вадька на его вопрос, — так просто. Вспомнилось.

«Ага, добрая. Давала всем кому не лень», — запоздало подумалось Фоме, но говорить это вслух он не стал. И мать все-таки, и какие-никакие, а поминки…

Товарищи его, и Вадька тоже, поев, что им предложили, начали собираться, встали, Фома проводил их до крыльца и, закрыв дверь, бросился в комнату к жене с сыном. Оттуда последние минут пятнадцать не доносилось что-то никаких голосов.

И сын, и жена спали. Сын в колыбельке, обратив к потолку из белого пеленочного кокона покойное, безмятежное безбровое лицо, жена, сидя на стуле, головой с подложенной под нее рукой — на спинке колыбели. Фома замер, затем осторожно стал пятиться назад, но половица под ним взвизгнула, и жена моментально подняла голову и опухше, одурело посмотрела на него.

— Ушли? — спросила она таким же одурелым, слабым голосом.

— Ушли, ага, — сказал Фома. — Ты подремли, ничего.

Но жена поднялась и, заплетаясь ногами, пошла ему навстречу, к выходу из комнаты.

— Ой, как я устала, кто б знал… — простонала она, уже выйдя из комнаты и плетясь в «залу». — Ой, хотя бы ночь поспать, одну только ночь поспать целиком…

Она упала в «зале» на диван, легла и вытянула ноги.

— Давай завтра в поликлинику с Федькой, — сказал Фома. — Обязательно завтра. Покажем. А то и ему тяжело, и нам мука. А нынче с ним я подежурю. А ты здесь вот, — кивнул он на диван, — поспишь.

— Этого только не хватало, — отозвалась с дивана жена. — Опять чтобы, как тогда…

«Тогда» было еще в самом начале, как она пришла из роддома. Фома отправил ее спать, а сам всю ночь, надо и не надо, вскакивал к сыну — и днем, на смене, недоспавший, взял при расточке не тот размер. Сорок рублей у него вычли из зарплаты, четыреста по-старому.

С кухни, с подносом в руках, пришла теща — собирать со стола грязную посуду. Она сегодня работала в ночную смену, целый день дома, и все нынешние поминки вышли на ней.

— Все ведь, Рома? Убираю? — спросила она на всякий случай. Он кивнул, она поставила поднос на стол, стала составлять на него тарелки и глянула с любяще-умудренной улыбкой на лежащую дочь: — Тяжело детки даются?

— Ой, мама, не трави! — проговорила с дивана жена.

Теща работала крановщицей, и жена после случая с Фомой тоже не допускала ее до ночных дежурств с Федькой.

— А я вот так — вас троих! — сказала теща. — Да тебя-то в войну. Хорошо, у папы бронь была. Он работал, а я с тобой. Потом уж на завод пошла, когда тебе три годика исполнилось. А у тебя, Ром, — поднимая нагруженный поднос, посмотрела она на Фому, — мать у тебя в войну работала?

Фоме неожиданно от этого ее вопроса сделалось больно. Как тяжесть какая пала — и нет мочи держать, а держать надо.

— Она всю жизнь работала, — сказал он.