|
Делом прославился — вот об этом да, это хорошо, это заслуженно. Но певички там эти… извиняюсь, они что, прославились, они делом заслужили: песенку прошептала, задом повертела, поулыбалась нам — ее фамилию на весь Советский Союз? А?! Чувствуете? Логику вы ухватываете? Нам, извиняюсь, что, важно, кто такую вот песню исполнил? Или сочинил? Нам сама песня важна, вот что! А что, не все равно, кто спел ее — Иванова или Сидорова? Все равно. А если уж вот такими мастерами они станут, как тот начальник ЖЭКа, выдающимися, вот тогда можно и фамилию их назвать. Тогда, не раньше! И справедливость наша социалистическая восторжествует — раз, и сами они необыкновенными такими чувствовать себя не будут — два, и стимул у них, кроме всего прочего, чтобы расти, будет — три. — Филимонов загнул по очереди на левой руке три пальца и, крепко сжав губы, обернул руку загнутыми пальцами к Валерию Зиновьичу. — Вот, судите теперь сами, чепуха мои предложения, как написал ваш товарищ младший литсотрудник В. Терентьев, или наоборот. Вот, пожалуйста, теперь я все сказал. В основном. Теперь и вас выслушать могу, давайте.
Филимонов судорожно перевел дыхание, подтянул узел галстука, взял стакан с водой и сделал крупный жадный глоток. Внутри у него все горело. Валерий Зиновьич сидел над столом по-прежнему пригнувшись, но локти его не лежали на столе, а были на коленях, и он крутил в руках, глядя вниз, пустой стакан. — Значит, Прохор Дементьевич, — сказал он наконец, поднимая глаза на Филимонова, — если я вас правильно понял, вы просите напечатать ваше письмо, с этими всеми вашими мыслями, в нашей газете? — Я не прошу! — с нажимом сказал Филимонов и глянул на члена редколлегии исподлобья, из-под мохнатых густых бровей одним из своих тяжелых прожигающих взглядов. — Я требую! Я пенсионер, но это не значит, что я дальше своего сада-огорода ничего не вижу, нет! Мне не безразличны вопросы нашего общественного бытия, и то, что я вам предлагаю, — это не недозрелые какие-нибудь, привскочившие в голову мысли, а плод долгих и мучительных раздумий. Помноженных, прибавьте, на долгий жизненный и социальный опыт. Валерий Зиновьич опять глядел себе в стакан и крутил его между пальцами. — Вот что, Прохор Дементьич! — сказал он потом, вновь поднимая глаза на Филимонова, и теперь они были у него, увидел Филимонов, не вежливые, не изумленные, а пасмурно-снисходительные. — Я вам могу, конечно, сказать, что мы тут еще провентилируем, посоветуемся… оттянуть то есть… но вы ведь не успокоитесь, вы ведь в покое нас не оставите… — Нет, — сказал Филимонов жестко, — не оставлю! — Ну вот, — улыбнулся Валерий Зиновьич, тронул ворох газетных вырезок и передвинул его по столу к папке Филимонова. — Как вы и хотели, не младший литсотрудник, а я, от лица редколлегии, говорю вам: нам это все не представляется заслуживающим внимания. Мгновение Филимонов смотрел на него, не веря и не понимая до конца смысла сказанного. Потом он повторил, медленно, почти по слогам: — Не заслуживающим?.. — Да, не заслуживающим, — подтверждающим тоном сказал Валерий Зиновьич. — Ага-а, — протянул Филимонов. — Ага… Это что же, окончательное ваше решение? — Да, окончательное, — сказал Валерий Зиновьич. — Ага, ага… — Филимонов взял газетные вырезки, постучал ими по столу, чтобы они уложились поровнее, и, глядя этому Валерию Зиновьичу на его туго, словно держались клеем, зачесанные назад волосы, сказал, усмехаясь через силу: — Охмуряли, ишь! Водичку подсунули! Дешевенький, знаете ли, приемчик. |
