Подошли уже к своему подъезду, взошли на крыльцо, и тут жена подала голос.

— Сходи-ка ты, а, возьми билеты в кино, — сказала она. — Какой-то там фильм, ничего вроде… давай на последний сеанс.

Идти за билетами в кино — значило идти обратно, совсем туда, откуда пришли, и Семену заворачивать оглобли у самого дома очень уж как-то не хотелось. Расслабился дорогой, будто что распустилось внутри — одни, без детей, сами себе баре, — против кино он ничего не имел, но если бы ей эта мысль пришла в голову там еще, когда совсем рядом были…

— Да че-т неохота, — зевая, отозвался он. — Туда да обратно… Неохота че-т.

— Ничего, ничего, — сказала жена и полезла в сумку за деньгами. — Пересиль свою неохоту. Сходим давай.

— Ну, вместе тогда, — согласился Семен. — Чего тебе дома? Всех дел не переделаешь. Вместе пойдем.

— Один сходишь, — подавая ему деньги, сказала жена. — Один, ничего.

И так она это сказала, такое было в ее голосе, что Семен понял, зачем она посылает его одного. И сообразил тут: ведь она же молчала всю дорогу; и вспомнил: когда все пели за столом, и жена брата пела, Валентина не включалась — все старалась убрать да подать, чтобы не сидеть за столом, когда пели… мать еще спросила: «У вас что с Валей, не случилось чего, чего она такая?» — и он ответил, не вдумавшись: «С чего ты взяла?» — а ведь лицо-то у нее и в самом деле, правильно мать заметила, как каменное было, — ну, будто у идолища с острова Пасхи.

— Не, не пойду один, — стараясь еще сдерживаться, сказал он. И сумел даже подмигнуть ей: — В кои веки одни дома, чего идти куда-то…

— Ой, у тебя одно на уме! — отозвалась жена с раздражением. — Что за порода ваша мужская…

Семен слетел с тормозов — не заметил как.

— Т-ты!.. Т-ты!.. Что ты со мной делаешь, т-ты!.. Что делаешь, что делаешь!.. Я кто… я для тебя кто, я для тебя, что, малахай с помойки?! — кричал он, схватив ее руку с зажатой в ней трехрублевкой и сжимая в своей что есть силы. — Как с тряпкой со мной можно… не подступись к ней, не заговори с ней, плевала она на всех — ей побренчать захотелось!.. Сладко с тобой… легко с тобой, да, жить?! Все не так, да не эдак, все не по тебе… сколько ты меня пытать будешь?!

Очнулся он от сдавленного, комариного какого-то писка рядом, — она это, жена пищала, мотая головой и вся перекривившись лицом: так, видно, крепко сжимал он ей руку.

Он отпустил ее руку, и она медленно опустилась у нее вниз, пальцы разжались, и смятая, сжеванная трехрублевка сухо порхнула на крыльцо.

— Ой, что ты мне сделал… — тихо простонала жена, водя рукой из стороны в сторону и пытаясь сжимать-разжимать пальцы, но они не слушались ее и только слабо шевелились. — Ой, за что ты со мной так!.. — жалобно сказала она, глядя на него мучающимся несчастным взглядом. — За что-о!.. — Лицо у нее совсем перекривилось, по щекам потекли слезы, и, вся как-то скособочась из-за висящей плетью руки, она повернулась и побрела в дом.

И, глядя ей вслед, как она шла, перекособочась, к двери, как боком, чтобы не задеть этой висящей рукой косяк, пролезала внутрь, Семен ужаснулся тому, что кричал сейчас, мгновение еще назад, ужаснулся своему беспамятству — совсем не управлял собой, будто не он это был, будто кто чужой в нем.

Никогда с ним не случалось ничего подобного.

И не могло вроде бы при его характере. Бывало, в обед за «козлом» мужики нарочно начинали подковыривать его, подначивать, чтобы раздухарился, наваливались всем скопом себе в забаву — ничего, ни разу не поддался, ухмылялся только, и все, и не приходилось себя на это осиливать, смешно было, и лишь, не более того.