В мутных стёклах лампочек, похожих на водяные пузыри ненастного дня, дразнились жёлтые языки огней, всё вокруг напряжённо тряслось, в груди солдата было темно, мутно и тоже что-то дрожало, растекаясь по всему телу холодом.

Он долго бродил по палубе, вздыхая, дёргая себя за усы, спотыкаясь о чьи-то ноги, потом очутился в узком проходе между фонарём машины и сухопарником. Там, прислонясь спиной к горячему железу стенки сухопарника, стоял рябой, глядя, как за стеклом ворочаются светлые рычаги, качаются шатуны, блестит медь маслёнок, — увидав солдата, он взял его за рукав шинели, властно поставил рядом с собою и спросил:

— Что не спишь?

— Очень я растревожился, — доверчиво сказал Лука, взглянув сбоку в лицо рябого, и вдруг вспомнил осенний тёмный вечер, мелкий дождь и это изжёванное большеносое лицо, в тусклой полосе света из окна, между двух чёрных солдат конвойной команды.

— А ведь я тебя видел! — воскликнул он почти с радостью.

— Где? — строго осведомился рябой.

И, когда Лука рассказал, он, подумав, спокойно заметил:

— Пожалуй, это я и был… О ту пору судили меня судом.

— За что?

— За кражу. Оправдан был.

— Напрасно, значит, судили?..

— Судят не напрасно, а чтобы узнать правду…

— Всё-таки обидно, поди?

— Чего — обидно?

— В остроге, чать, сидел?.. Конвой…

— Какая ж тут обида? Это всё равно: в остроге, на пароходе — везде люди, одни да всё те же…

Рябой говорил дружелюбно, но в голосе его звучали привычные Луке начальнические ноты, внушая почтение к этому плотному и крепкому человеку. Стоять в темноте рядом с ним было спокойно, и хотя слова его были необычны, малопонятны и похожи на балагурство, но и в них звучало что-то крепкое, приятное и нужное Луке в эту минуту.

Поговорили ещё немножко о том, о сём, и Лука вежливо спросил:

— Вы чем же занимаетесь?

— Я? А вот — кражами и занимаюсь.

— Ну-у? — смущённо протянул солдат, не поняв — испугало или только удивило его это признание.

Рябой выговорил свои слова так просто, точно занятие кражами он считал таким же законным ремеслом, как ремесло маляра или слесаря. Его деревянное лицо было неподвижно, пустые глаза упрямо, не мигая, смотрели в машину.

Помолчав, Лука спросил, смущённо улыбаясь:

— А боязно это?

— Попробуй — узнаешь, — предложил рябой.

— Мне нельзя!

— Отчего?

— Я — солдат.

— А разве солдаты не крадут?

Лука вспомнил, как он таскал у поручика папиросы, ошаривал карманы пьяного Слепухина, как воровал у Галки чай и сахар и вообще не стеснялся брать чужое, — он пугливо сморщил лицо, и ему захотелось уйти прочь от этого человека, но рябой добродушно сказал, позевнув:

— Ты меня не бойся, ведь у тебя украсть мне нечего, верно?

— Да, — вздохнул Лука.

— Ну вот! А у монаха — есть халтура, а?

— У него — есть!

— Однако — монаху деньги иметь не полагается! В карты играть — тоже! Верно?

— Верно, — сказал солдат. — Как он обязан служить богу…

— То-то вот! Ты видел — много у него денег-то?

— Кошелёк толстый.

— Кошелёк?

— Бумажник эдакой…

Кто-то спешно пробежал по палубе, заскрипела железная дверь в колесо, его глухие удары стали слышнее, пароход наполнился влажным шумом и кипением воды.