— Теперь — возьмём строение, — говорит Чмырёв, ковыряя воздух тяжёлой рукой с тупыми пальцами. — Что это будет — строение? А понимай — всё. Божий ли храм, дом ли — жилища наши…

Кто-то из доможителей насмешливо вставляет:

— Храм — одно, а дом — другое…

Чмырёв сипло кричит:

— Постой, погоди — как другое? Во храме — дети божий и в доме они жа!

— Какие мы дети божий…

— Погоди — это зависимо от того, как на себя взглянуть…

Тут Братягин вставляет веское слово человека, знающего людей:

— Во храме — ни псы, ни свиньи не живут!

— Во-он что? — кричит печник. — Ты думаешь — коли обругал сам себя, то и прав пред богом, пред людьми?

— Да я — не себя…

Но Чмырёв идёт на грудь ему, как мордвин на медведя:

— Стой! Ежели все псы да свиньи, тогда — и ты!

Лавочник, видя, что встал на спор неловко для себя, отходит прочь, говоря:

— Эх, обормот!

— То-то жа! — победоносно кричит Чмырёв и снова начинает. — Ну, вот, значит — строение. Что такое?

— Вези дальше!

— Ну, трактир, скажем, ну? — торопит публика.

— Отчего жа именно — трактир? — смущённо спрашивает печник.

Публика хохочет.

— Эх ты, судак-малосол! — кричит кто-то. Коля Яшин пробует поддержать печника и, покашливая, напоминает:

— Ведь Лукич — всегда об одном, вы знаете его мысли…

— То-то вот и есть, что всегда юрунду сеет, — кричит со стороны Братягин.

Он рассуждает проще, понятнее Чмырёва, особенно крепко звучит его глуховатый голос у дверей лавки.

— Живёте вы, как свиньи бестолковые, в грязи, в безобразиях, чешетесь обо что попало. И ежели подохнете все сразу — никакого убытку Россия не потерпит.

С ним соглашаются:

— Верно, не потерпит…

— Кто вы такие для бога?

— Н-да… Не жалко нас господу…

— А за что вас жалеть?

— Конешно… Куда уж…

— То-то вот! Знаю я вас!

Он такой плотный, Братягин, люди чувствуют, что его презрение к ним — необоримо; все они не любят лавочника, но уважают и боятся его ума.

— Вот, — внушает он, потряхивая газетой, — завели, на велик грех, Думу, собрали туда разных этих… десять целковых в сутки на рыло, а их — около пяти сот! Стало быть — в месяц вынь да положь на них полтораста тысяч, а ежели в год — так это уж восходит до двух миллионов. Да — квартира, да то, да се… Вот они куда идут, ваши деньги, а вы…

Думу он очень не любит и говорит про неё охотнее всего, всего злее.

— Раньше, бывало, эдаких-то в Сибирь да в каторгу засылали, а ныне — получи десять целковых в день и ори всё, не сходя с места! Раньше умней было да и подешевле. А теперь — хотим жить, как за границей, в стеснении и со стыдом. Русский должен по-русски жить, своим умом, а не чужим примером. Заграница-то вся до нас за хлебом идёт.

Коля Яшин и Чмырёв иногда пытаются возражать лавочнику:

— Дума, — тихо говорит Коля, — это сделано для общего согласия интересов…

Но лавочник суёт ему в нос газету.

— На-ко вот, найди мне — где оно, согласие-то!

А Чмырёв сипло кричит:

— Ежели люди домыслят — что есть строение… ежели и кирпич правильно положен — крепко лежит…

— Ты «Листок» читать умеешь? — строго спрашивает Братягин.