— Зубы мне вышибли, чёрт! Нет, каков народ, драть его горой? Стоят, как у праздника, а боле — никаких! Я кричу: «Братцы, что вы — воду жа качать нада, помогать нада!..» — «Мы, говорит, погорельцы!» Будто — погорели, так уж именинники. И чему погореть? Охи да блохи, и — всё имущество. Не народ, а пустяки, пустое место… А бабы-та? Ну, смешной жа народ, бабы эти…

В небе колебалось зарево, дым как будто подпирал его, поднимая всё выше, внизу сверкала багровая полоса реки. Коля, точно сквозь сон, смотрел, как огонь на земле доедает груды брёвен, досок, стропил, грызёт раскалёнными зубами ворота, заборы, бегает по откосам и жнёт бурьян золотыми серпами. Колокольчики пожарной команды беспокойно звонили, будто внутри головы, горячая земля под ногами качалась и плыла. Сетью висели перед сухими глазами искры, и везде по земле живой, весёлой кровью растекался огонь.

— Вот и сгорела улица, — грустно сказал Коля.

— Не вся, — деловито отозвался печник, — домов пяток отстояли всё жа!

Добрались до насоса, он вскочил на подножку, говоря Коле:

— Становись рядом — легше будет…

Вцепился в ручку насоса кривыми пальцами и, кланяясь, заорал, запел:

— Ка-ачай, ребя, качай!

Коля тоже стал кланяться, мерно сгибая спину, взмахивая руками так, что было больно плечам. Возносясь и падая, перед его глазами заколыхались огромные знамёна пламени. Земля тоже поднималась, опускалась, и от этого странно ныло в груди, где-то у горла. Чёрной волною набегала на город заречная даль — набежит бесшумно и бесшумно схлынет, раскачивая землю взад и вперёд.

— Не могу я, — сказал Коля.

— О? — воскликнул печник с сожалением и, перестав качать, сам себе объяснил: — Значит — устал парень! Ну, тогда идём за другим делом, делов тут — конца нет…

Снова пошли куда-то мимо рыжих лошадей с огненными глазами, мимо зелёных бочек и сердитых медноголовых солдат. Непрерывно, досадно звонили проклятые колокольчики, будя смутную тревогу в сердце Коли.

Вышли наверх, в устье улицы, затисканное толпою публики, чёрнобородый полицейский ткнул Чмырёва в живот ножнами шашки и закричал:

— Чего шляешься, морда? Прочь!

— Ну, ну, — пробормотал печник, встряхивая животом. — Дея́тель! На пожаре и без тебя горячо…

И сказал, взглянув на Колю:

— Лицо у тебя, брат, дажа — синее…

— А ведь мы с тобой человека спасли, — вспомнил Коля.

— Двоих дажа, ты — одного, я — одного… Ну, лавошник, это, положим, не человек, название одно… Он ещё экзамента не сдавал на человека-та… А кто — другой?

— Не знаю, — сказал Коля.

— Н-да… ругали мы с тобой, ругали эту улицу, и всё… а как случился пожар… замечательно!..

Печник усмехнулся, потряс головой и, усадив Колю на любимое место, на липу под забором, быстро ушёл, говоря:

— Погляжу ещё, нет ли чего…

Коля сел на бревно, опираясь спиною о забор, устало поглядывая вдоль улицы и вниз, на реку. В груди что-то мешало дышать, точно туда налили тяжёлой воды.

Светало, уже звёзды исчезли, как бы сгорев в земном огне, огонь побледнел, стал желтее, но доедал остатки жилищ всё с тою же весёлой яростью, как и ночью, когда он был ослепительно красен.

Было странно видеть, как старое дерево, насыщенное грязью, превращается огнём в янтарь и огромные куски янтаря плавятся, тают, текут по земле золотыми ручьями. Это было странно — и грустно и радостно.

Тёмной, тесно уставленной шершавыми домами улицы — не было, и с этим не хотелось мириться.