|
Зельман был богатый подрядчик. Я часто видал его живым, но то, что видел теперь, не было похоже не только на Зельмана, но и на человека вообще.
Отупевший от всего, что творилось вокруг, задыхаясь от пыли, я вертелся в толпе, как щепа в ручье, и смотрел на всё, как на страшный сон. Вот на водосточной трубе повисла белая юбка, она высоко над зёмлей, и какая-то старуха, вставая на пальцы ног, хочет достать её, протягивая кверху костлявую, тёмную руку. Рядом с ней бородатый крючник напяливает на свою взлохмаченную голову бархатный картуз. Мальчишки снуют между ног взрослых, подбирая осколки зеркала, а один из них подпрыгивает, желая поймать летающее в воздухе перо. Размахивая шашкой в ножнах, бежит полицейский, над ним смеются, ему вдогонку кричат: — Держи его! — Лови фараона! Кто-то бросает под ноги бегущего разломанный ящик, и полицейский кувырком летит на землю. Громкий хохот гремит в воздухе. Взглянув себе под ноги, я увидал кусок окровавленной кожи с клочком волос на ней… — Нар-род! Сюда иди! Крик доносится со двора, и толпа льётся в ворота густой волной. Люди как-то хрюкают, рычат, ревут. — Бей! Б-бей! — раздаётся в воздухе. Внутри дома во втором этаже кто-то работает ломом, разрушая простенок между двумя окнами. На улицу сыплются кирпичи, известь, летит белая пыль. Поднос вылетает из окна, он нерешительно кружится в воздухе и падает на голову какой-то толстой бабы. Взвизгнув, баба присела. Груда кирпичей падает на тротуар. Простенок выломан, — и тотчас же из безобразной дыры в стене дома тяжело и медленно высовывается огромный шкаф, вздрагивает, как-то нехотя скользит по стене дома, задевает за карниз и, перевернувшись, с грохотом разбивается о камни панели. В воздухе стоит непрерывный гул, как будто в нём невидимо течёт бурная река, разрывая почву на своём пути, вся в пене гнева, вся — в диком бешенстве… Вечером этого дня, проходя по площади слободы, мимо пикета казаков, я слышал, как один из них сказал другому: — Четырнадцать жидов, чу, разорвали… А другой курил трубку, он ничего не ответил на слова говорившего.
Это было в июне 1885 г. в слободе Кунавино, на Оке, против Нижнего Новгорода.
Злодеи
Однажды за обедом мать сказала Ванюшке Кузину: — Шёл бы ты, Ваня, в город! Ванюшка промолчал. Он чистил горячий картофель, шумно дул на пальцы, сложив губы трубой, и сердито двигал бровями. Мать посмотрела на его круглое, юношеское лицо, вздохнула и повторила потише: — Шёл бы, право… — Пошто? — спросил Ванюшка, перекидывая картофель с руки на руку. — Возьми топор и поди… — Много там нашего брата с топорами-то! — Ну, лопату возьми… Теперь вот скоро погреба набивать станут. Инде дров поколешь, инде что другое… Глядишь, и прокормился бы как-нибудь. Иди-ка, Ваня? Ванюшке хотелось идти в город, но он не ответил старухе ни слова. В две недели, истекшие со смерти отца, Ванька почувствовал себя человеком вполне самостоятельным. На поминках по отце он впервые безнаказанно пил водку, а теперь уже ходил по деревне, выпячивая грудь вперёд, озабоченно сдвинув брови, и с матерью разговаривал кратко, отрывисто, подражая в этом отцу… После обеда старуха занялась починкой своей шубы, а Ванюшка влез на печь и, пролежав с полчаса, спросил мать: — Денег-то у тебя сколько? — Рубль шесть гривен… — Шесть гривен мне дай. — На что тебе? — На дорогу. — Идёшь?! — Стало быть — иду… — Ну, вот! Иди-ка, сынок!. |
