|
Молодая женщина четырнадцать лет нянчила сына и всё работала без отдыха, не имея в жизни ничего, кроме сына. Она отдала его в приходскую школу, потом в городское училище, но там однажды учитель дёрнул мальчика за волосы, и мать, никогда не сказавшая сыну своему даже грубого слова, взяла его домой. Потом она нашла ему место писца у судебного следователя, а сама все шила, делала цветы, вязала чулки, всё работала. Сына взяли в солдаты, и там он, воспитанный любовью матери и влюблённый в неё, не стерпев насмешек над нею со стороны унтер-офицера, ударил начальника во время ученья. За это его отдали на три года в дисциплинарный батальон, без зачёта службы, а мать его всё работала и плакала над жизнью своего сына. Прослужив в солдатах семь лет, измученный, запуганный, он воротился домой и нашёл мать почти ослепшей, — она уже не могла работать, а ходила на паперти церквей собирать милостину… Но и тогда она подарила ему шарф, связанный ею, — последнюю работу дряхлых пальцев и полуслепых глаз, последнее воплощение своих сил, безропотно отданных сыну. Он несколько месяцев не мог найти себе дела и жил милостиной, собранной матерью. А потом она совсем ослепла; он, наконец, получил место в тюрьме; кто-то поместил слепую старуху в богадельню, и там она теперь вяжет чулки сыну своему…
«Какая женщина! — думал Миша. — Сколько любви… сколько простой, трогательной красоты!» Он вспомнил пугливые, недоумевающие глаза рябого, его тихий голос… — Какой же смысл в её труде, если сын всё-таки… — Господин Малинин! — послышался громкий шёпот. Миша вскочил с нар, — в окошечке двери беспокойно светился глаз надзирателя. — Вы чего говорите? — спрашивал старик. — Я? Я — не говорю… — удивлённо ответил Миша. — Ведь я слышал! — Это, должно быть, так… — То-то… А вы удержите себя… Глаз надзирателя на минуту скрылся, потом снова явился, и старик заговорил предупреждающим шёпотом: — Вот так же всё разговаривал с самим собой… один тут… сказать правду — племянник он мне… — Ну? — быстро спросил Миша. — Ну, и свезли его в сумасшедший дом… — Племянник ваш? Глаз странно прыгал, — должно быть, надзиратель утвердительно кивал головой. — И — сидел здесь? — тихо спросил Миша. — В девятом номере… — И вы его… вы — тоже были здесь? — не сразу сказал Миша. — Я здесь — семнадцать лет, — спокойно ответил старик. Миша, глядя на тусклый глаз старика, на его длинный хрящеватый нос, хотел спросить его: «Неужели и племянника своего вы так же вот караулили, как меня?» Но, боясь обидеть старика, он не спросил об этом, а только сказал: — Давно вы здесь… — Подождите-ка, я стул принесу себе, — подмигнув, зашептал старик, — а то — трудно мне нагибаться… спина болит. Он ушёл. Миша стоял перед дверью, слушая шарканье его ног, и думал: «Если у человека есть душа — у этого она должна быть такая же тёмная, сморщенная и сухая, как его лицо…» Старик воротился, бесшумно приставил к двери стул, и снова в круглом отверстии явился его глаз и мохнатая, седая бровь, высоко поднятая над ним. — Вот так-то лучше, — заговорил он. — Спать я не могу — косточки болят… И вы не спите… вот мы и поговорим… Ночью это можно… днём нельзя, а ночью — кто узнает? Днём-то я притворяюсь, будто строгий с вами… нельзя иначе, начальство требует! А ночью и с вами можно поговорить… К тому же — какой вы преступник? Эхе-хе! Жалко мне вас… Смеётесь вы, радуетесь, будто вам чин дали… молодость! Повинились бы вы начальству-то… Мише стало неприятно слушать. |
