Поблагодарив, он пристроился кое-как на опроставшемся месте. Наденька, сидевшая почти насупротив его, подала ему через стол руку.
— Да и вы курите? — удивился Ластов, заметив в зубах студентки дымящуюся папироску.
— Как видите. Самсон крепкий, — присовокупила она не без самодовольства.
— А родители ваши знают?
— Н-нет, — должна была она сознаться и покраснела. — Maman, видите ли, не любит табачного запаха…
— Так-с. Вы скрываете от них из чувства детского уважения? Похвально. И вы находите удовольствие в курении?
— Пф, пф… да. Только голова с непривычки кружится.
— Так зачем же вы курите? Женщинам оно к тому же и нейдет.
Студентка сделала глубокую затяжку и сострадательно усмехнулась.
— Почему это? Мы создания нежные, эфирные, своего рода полевые цветочки; аромат наш может пострадать от едкого табачного дыма?
— Пожалуй, что и так.
— Липецкая, Ластов, silentium ! — возвысил голос Чекмарев. — На чем мы, бишь, остановились?
— Шроф описывал случай трудных родов! — отвечал кто-то.
— Извольте же продолжать, Шроф.
— Что это у вас, публичные чтения? Объясните, пожалуйста, — отнесся Ластов шепотом к соседу.
— Всякий из нашей среды, — отвечал тот, — кому попадется на неделе интересный случай болезни, обязан дать подробный о нем отчет. Не пользующие еще больных приводят все мало-мальски замечательное, прочтенное ими в книгах или слышанное на профессорских лекциях. Возбуждаются дебаты, при которых предмет окончательно разъясняется.
Студент, названный Шрофом, начал свое описание. После первых же слов он был прерван, но не без ловкости отпарировал возражения; вмешались другие, загорелся оживленный спор. Хотя Ластов был профаном в медицине, и изобилие медицинских терминов, испещрявших речь споривших, затемняло ему иногда общий смысл спорного предмета, — тем не менее внимание его было живо возбуждено: он видел свежие, бродящие силы, стремящиеся с восторженностью молодости к свету науки, к свету истины. Острые, меткие замечания, как искры из кремня, сыпались справа и слева. Если прения принимали слишком полемический характер, Чекмарев, исправлявший должность президента настоящего митинга, стучал по столу и не допускавшим противоречия «silentium!» водворял гражданский порядок. Досаждало Ластова одно — присутствие молодых девиц, выслушивавших лицом к лицу с молодыми людьми такие подробности о некоторых физиологических процессах, которые невольным образом должны были оскорблять в них врожденную женскую стыдливость.
За Шрофом выпросил себе право говорить другой студент. В самом разгаре прений один из присутствующих осведомился у хозяина: припасено ли пиво?
— Всенепременно, — отвечал тот.
— Чего ж, вы дожидаетесь? Тащите его сюда, совсем в горле пересохло.
— Patientia ! Явится вместе с чаем; всякому ad libitum то или другое. Узнаем, что самовар?
Взяв в обе руки по бутылке-подсвечнику, он ударил их звонко одну об другую. В дверь высунулась голова:
— Чего вам?
— Ipsecoquens? Самовар?
— Сейчас закипел.
— Так подавай.
Вскоре перед председателем шипел пузатый исполин-самовар. Рядом появился поднос с чайником, стаканами (без блюдечек), ножами, чаем в бумажной трубочке и грудой крупных, в полкулака, сахарных осколков. Затем был насыпан вдоль всего ряда столов вал из сухарей, пеклеванных и французских булок.
— A butyrum vaccinum ? — строго вопросил хозяин.
— Сию минуту, — отвечала служанка, торопясь принести масло — кусок в несколько фунтов, завернутый еще в лавочную бумагу. |