Роман Полидори стал очень популярен, хотя сам автор, как и подобает романтику, пустил себе пулю в лоб. Очень быстро европейская мода на вампиров проникла в Россию. Недаром Пушкин знакомит Ларину с подобной литературой:
Соблазнился темой и Проспер Мериме: в его «Песнях западных славян» есть несколько стихов о «кровососах». Переводя их, Пушкин оставил без внимания предисловие. Однако тот, кто знакомился с текстом по-французски (а Лермонтов из их числа), узнавал рассказ «далматинской девушки», к которой ночью в окно влез вампир и укусил ее<sup></sup>. Эта сцена пародируется в «Герое нашего времени» любовным путешествием Печорина к Вере.
Заметна и перекличка с «Франкенштейном». Герой Мери Шелли Виктор винит себя в смерти людей, погибших от рук его чудовища: «Я убийца этих невинных жертв, они погибли из-за моих козней». А сам монстр задается вопросом: «Кто я? Откуда? Каково мое назначение?» — так часто повторяющимся в журнале Печорина. Критики порой находят в образе чудовища отзвуки трагедии «нежеланного ребенка» и «отвратительного потомства», каким чувствовала себя сама Мери<sup></sup>. Та же беда была и у Лермонтова. Ею, как мы видели, он щедро наделил своего героя. По отношению к «отцам-победителям» Печорины — потомство нежеланное.
Итак, типичный представитель «нашего времени» — романтический герой с головы до ног. Но Печорин действует в мире, заявленном как реальный. К концу 1830-х годов силы романтизма почти иссякли. Все «Гяуры» и «Корсары», все вампиры и призраки уже порядком надоели публике. Она хотела чего-то плоть от плоти текущего дня. И тут в России, с привычным опозданием, появился великий романтик, которого притягивала поэтика зла.
Его герой — «невероятный» и «испорченный», но страдающий. «Княжне начинает нравиться мой разговор, — замечает Печорин в дневнике. — Я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Я смеюсь над всем на свете и особенно над чувствами: это начинает ее пугать». А уже говоря о Вере, которая его «поняла совершенно», удивляется: «Неужели зло так привлекательно?»
Не зло, а озлобленность, за которой можно угадывать тоску по пониманию. «Ей было жаль меня! — запишет герой о Мери. — Сострадание — чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце». Дальше с бедняжкой можно делать, что угодно. «Первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха… Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища… Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого».
Если хоть на мгновение поверить тому, что герой сам говорит о себе, он окажется существом инфернальным. Печорин точно дразнит недогадливых читателей: «Смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…»
Ему приятно выставлять себя едва ли не Вампиром. Он уверен, что человеческая душа, оброненная ангелом на землю, извращается, пережив падение. Вспомним, что говорил Печорин Мери: «Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины».
Желание мучиться и мучить, издеваться, дразнить, поглощать чужие чувства, а с ними и жизненную силу свойственно злым духам. |