Не думай, Пекочка, что я говорю это в припадке патриотизма. Нет. Я потрясен тем, что вижу и видел за эти 10 лет! Какие успехи! Какие достижения! Надо быть слепым, чтобы не видеть этого. Не удивительно, что все эти «делегации», которым показывают только одну стотысячную часть наших успехов — уезжают очарованные и покоренные из нашей страны и чуть не лишаются дара речи при осмотре ее!

Трудно даже представить себе ее будущее. Вот почему надо воспитывать детей в духе ее величия, и я глубоко уверен, что они — дети, увидят ее в таком расцвете, о котором никто даже мечтать не смеет. А нас уже не будет. И смешны, и глупы наши ворчания и недовольства бытом сейчас, когда куется новый быт и новые формы жизни. Мы ничего не знаем о нашей стране, и какой-нибудь любознательный Неру — сделает более правильные выводы из своей молниеносной поездки по ней, чем мы, живущие в ней и ворчащие на нее!..

…Вся страна напряженно и тяжело дышит своей могучей грудью, поднимая непомерную тяжесть, сдвигая с места вековые камни прошлого и расчищая дорогу к будущему коммунизму! Колоссально!

А мы ничего о ней не знаем и сердимся на трудности быта… Работай, работай — все работают! Страна «удит, как улей, наполненный пчелами! Значит, так нужно. Я часто вспоминаю, как в Лондоне сказала машинистка какому-то нашему человеку, который просил ее напечатать что-то после офисного времени:

«Я работаю, чтобы жить, а вы — живете, чтоб работать!»

Ну что ж, это неплохой комплимент нам, советским людям!»

Поразительное письмо!..

Можно, конечно, снисходительно улыбнуться и подумать: «Ах, Александр Николаевич! Легко возбудимая творческая натура! Наслушался агиток и едва не до слез умиляется, видя труд сталеваров и прокатчиков на заводе!..» Но это будет и неверно, и несправедливо.

Александр Николаевич Вертинский был патриотом в самом возвышенном понимании этого слова. В том, которое ныне почти совсем утрачено, видоизменено. Он пел всю жизнь свои пленительные «ариетки» исключительно на русском языке, понимая, что невозможно передать на любом чужом, даже очень хорошо выученном, неповторимую русскую интонацию, ту атмосферу, в которой эти песни родились и звучали, как нельзя передать на другом языке жест, игру слов и понятий (Вертинский не раз сам признавался в этом). Куда бы ни забрасывала его эмигрантская судьба, Александр Николаевич оставался абсолютно русским по духу, по своему творчеству, по своим личностным устремлениям, ни в чем и никогда себе не изменяя.

Когда Вертинские вернулись на Родину, они несколько лет жили в московской гостинице «Метрополь». Там было комфортабельно, уютно, но все же гостиница настоящим домом стать не может. Вертинскому, человеку на шестом десятке, была определена концертная норма: 24 концерта в месяц, по всей стране, от Владивостока до Калининграда. В изнуряющую жару, когда белый фрак становился серым после второго же концерта, и в жестокую стужу, когда в нетопленых залах люди сидели в пальто, он, неизменно элегантный, пел, стоя перед ними на подмостках во фраке и белоснежной манишке, и дыхание перехватывало от холода. Постоянная забота о деньгах (а с гонорарами частенько обманывали!), попытка дать еще несколько «левых» концертов, за которые грозили «суды чести», выселения из номера гостиницы в связи с тем, что в город прибыли участники партийной конференции, невозможность достать во многих городах самые элементарные продукты, раскаленные от жары вагоны поездов, ледяные номера гостиниц — все это мгновенно забывалось, когда Александр Николаевич ощущал величие своей Родины и собственную причастность к ее истории, к ее культуре.

И это было глубокое искреннее чувство, сродни, пожалуй, религиозному — Вертинский, как натура творческая, нервная, испытывал своего рода экстаз, когда бытовые мелочи заслонялись для него осмыслением судьбы своей страны и себя как части этой судьбы.