«Горький изнервничался и раскис... Горький всегда был архибесхарактерным человеком... Бедняга Горький! Как жаль, что он осрамился!.. И это Горький! О, теленок!» — это слова его, как казалось писателю, лучшего друга В. И. Ульянова (Ленина).

Но при этом русский апокалипсис, замешанный на страхе и героизме, великих потрясениях и великих разочарованиях, измене и благородстве, притягивал к себе внимание человека, некогда сказавшего: «...что человек на Руси ни делает, все равно его жалко».

Поездка на Соловки в обществе людей, чье звероподобие страшило и одновременно влекло Горького, была актом этой потаенной жалости к самому себе в первую очередь. Алексей Максимович словно бы оказывался «на дне» и одновременно на вершине советской жизни, имел возможность погрузиться, как говорил Достоевский, в «фиолетовые глубины» зла, но в то же время дистанцироваться от зверств режима; он до слез жалел несчастных, накрытых брезентом заключенных (конечно, он все понял тогда на причале в Кеми), но и восклицал при этом, что «жалость унижает человека», впрочем, и без того уже униженного и растоптанного СЛОНом.

Можно ли разобраться в этом сложном, парадоксальном человеке сейчас?

Думается, что нет.

Более того, и сам Алексей Максимович не вполне понимал и осознавал, что именно движет им в тех или иных обстоятельствах, когда грани между жизнью и смертью почти не существовало и сделанный выбор слишком часто противоречил здравому смыслу.

Когда лагерный пароход «Глеб Бокий» вышел из Онежской губы в открытое море, Алексею Максимовичу предложили подняться в кают-компанию, где для высокого гостя уже был накрыт стол.

Но Горький, казалось, не услышал этого приглашения. Он продолжал стоять на палубе, пристально всматриваясь в береговую линию, которая постепенно растворялась в морской дымке.

Читаем в книге В. Кичкаса «Сатаниада. Соловецкие этюды» (Мюнхен, 1946):

«Всего шестьдесят четыре километра отделяют Соловки от материка с его скалистыми берегами, а какой поразительный контраст: берега острова покрыты яркой зеленой травой и густым лесом. Слева, в порту, виднеется белое здание УСЛОН — Управления Соловецкими лагерями Особого Назначения, а прямо навстречу пароходу надвигается кремлевская стена старинного Соловецкого монастыря. За ней в лучах утреннего солнца белели обезглавленные соборы и многоэтажные жилые дома. Легкие белые облака и тучи чаек дополняли эту спокойно-величественную картину. Берега Гавани Благополучия. Гу-у-ууу! Протяжно запел фабричный гудок. И снова тишина. Из еле заметного прохода в кремлевской стене вышли черные монахи, постояли, посмотрели на приближающийся пароход, печально покачали клобуками и медленно, гуськом пошли вдоль берега. Было удивительно в конце двадцатых годов видеть настоящих монахов. Много чему пришлось удивляться здесь на первых порах, например, тому, что все начальство внутренней охраны состояло из “бывших людей” и крупных уголовников: жестокий с подвластными князь Волконский, князь Н. Оболенский, капитан личного императорского конвоя Эрделли, а рядом садист осетин Жатов, одесский бандит Буйвол и многие другие...»

Заключенные прибывали на остров не только из Кеми.

Вот как описал Архангельский этап бывший соловецкий заключенный Вацлав Дворжецкий: «Река — Северная Двина... Загнали на пароход “Глеб Бокий”, в трюм, прямо на днище, шпангоуты торчат, вода по щиколотку. Заорали, зашумели: “Доски давай!” Взяли десяток парней — приволокли доски. Стояли сутки, пока загружали пароход. Пить, жрать охота, на оправку не выводят. Закрыли трюм — пошел, поплыли! Еще только через сутки накормили, дали воды. На палубу не пускают. Параши не поставили... А в трюме — друг на друге. Темно, вонь...»

После выполнения швартовки Алексея Максимовича, его сына Максима и его невестку Надежду Пешкову посадили на сохранившуюся на острове еще с монастырских времен бричку и повезли показывать местные достопримечательности.