– Спасибо, пани Ванда. Большое спасибо. Если бы не вы, то, наверное, я ходил бы весь день с этой печатью на лбу, прошу прощения, на лысине.

– Да пожалуйста, пан директор. Не за что. А лысина вам идет. Она всем умным идет.

Марцин прошел к себе в кабинет. Сел за стол, пытаясь сосредоточиться на работе. Когда становилось жарко, он подносил руку к горлу, намереваясь распустить галстук, которого не было. И тогда вставал, подходил к окну, открывал, чтобы через несколько минут закрыть, потому что становилось холодно. Хотел заварить свежий чай, забыв, что предыдущий остыл и стоит, нетронутый, на столе. Перекладывал бумаги с места на место, не в состоянии решить, которые из них важнее. Какой ему, к чертовой матери, интерес в установлении «братского сотрудничества» с музеем в Минске! До них там, в Белоруссии, похоже, не дошло, что им пора сменить свой фирменный бланк и перестать смешить народ пованивающими коммунячеством формулировками «Братская и интернациональная». Полнейшая бессмыслица! Звонила Эмилия… Интересно, в Цехоцинеке тоже есть музей?

Он был весь нервный, возбужденный. Включил модем. Через несколько секунд услышал знакомые писки и скрипы. Если бы ему пришлось выбирать любимые звуки, разумеется, кроме музыки, он, без сомнения, выбрал бы те, что издает модем при подключении к Интернету. Он встал из-за стола, закрыл дверь на ключ. Ему хотелось одиночества. Он начал писать.

Эмилия!

Пани Ванда, вахтерша в нашем музее, – это она ответила тебе на звонок, – после нашего разговора вытерла мне со лба пот. Она утверждает, что на вспотевшем лбу у меня была оттиснута какая-то надпись. Не знаю, что там могло быть написано, единственное, что приходит мне на ум, – это твое имя. Им была полна моя голова. Но чтобы сразу проявиться на лбу? И притом с внешней стороны? Если это повторится, я вынужден буду безвылазно сидеть дома, так как в последнее время я так часто думаю о тебе, что эта надпись не должна сходить у меня со лба, а я вовсе не желаю объяснять всем и каждому, кем является для меня Эмилия. Впрочем, до сих пор я и себе не могу ответить на этот вопрос. Знаю только, что ты необыкновенная и очень много значишь для меня.

Кроме того, пани Ванда сказала, что я выгляжу на пять лет моложе. По ее мнению, потому, что сегодня впервые за пять лет на мне не было галстука. Но это не из-за галстука. Пани Ванда ошибается, причем ошибается вдвойне. Галстук вовсе ни при чем, да и пять лет тоже. Речь идет более чем о девяти годах. Возможно, я выгляжу на пять лет моложе – если это правда, никогда в жизни галстук больше не повяжу, – но чувствую я себя примерно так, как чувствовал себя около девяти лет назад. Очень долго я жил в убеждении, что некий день девять лет назад стал первым днем моей жизни. А потом пришел другой день, который я сам признал – совершенно безосновательно – последним. Если бы я рассказал это твоим лошадям в конюшне, они бы уржались.

Потом, когда заболела мама, я покончил с арифметикой и вообще не считал дней. И лишь сегодня, поскольку это произошло, без сомнения, после полуночи, то есть по-настоящему сегодня, я вновь начал их считать. Для уверенности я даже написал себе на левом предплечье жирным маркером большую, видную издалека цифру 1. Чтобы утром, когда проснусь, она напомнила мне, что я чувствовал и какое решение принял ночью. У людей ночью очень часто бывают совершенно иные эмоции, чем утром. Особенно у мужчин.

И в этот новый, исключительный первый день ты мне позвонила!

И я чувствую себя… Боже… чувствую себя отмеченным небывалой наградой. Особенно потому – я понимаю безмерный свой эгоизм, – что ты звонила такая обеспокоенная.