Я понял. Но вопросы ещё оставались.

— Если вы не видели ни дьявола, ни его слугу, откуда знаете, что у него голова как тыква?

— Я-то узнала, какой он из себе, потому как знаю людей, даже мои родичи некоторые есть, которые дявола видели и знает, какой из себе он сам и его слуга. Они ведь совсем по-разному бывают. Бывает, не всегда у них голова как тыква. Бывает, у них рога. Бывает как банкир или кто-нибудь из большой полетики, но я только так это себе представляла, какой он был тогда в ту ночь-то. Я, конечно, рассказ приукрашаю маленько, но это совсем не значит, что всё вообще неправда.

— А эта женщина, которую мы с Том видели, — думаете, это с ней сделал кто-нибудь, кто дьяволу душу продал? Странник?

— Если не продаваешь дяволу свою душу, ты такой штук делать не будешь, малыш. Может, это и сам дявол был. Ему иногда нравится сам свою работу делать.

— А как же Человек-козёл?

— Э-э, малыш, думаю, Человек-козёл — это, верно, дявол и есть. Я же сказала, он может быть из себя любой, какой захочет, а козлиные рога и копыта — это разве не совсем как у дявола? Была бы я дявол, так я бы в пойме и бежала бы, потому как тама темно, мокро и всякое-разное много водится. Дай я тебе одно мудрое слово скажу. Держись-ка ты подальше ото всего, что на дявола похожее, потому как ты с ним поведёшься, а он тебе всю голову задурачит. Слышишь?

— Да, мэм.

— Ну, теперь бежи. А то мне ещё стираться надо.

— Хорошо, мэм. Спасибо за угощение.

— Да ни за что. Ты вот что, принеси водички с колодца и свинье моей дай — а то она, бедная, пить хочет. И заходи ещё в гости.

Я вышел и не стал плотно закрывать дверную ширму — не так, чтобы она хлопала на сквозняке, но так, чтобы распугать мух, которые на ней сидели.

Дошёл до колодца, опустил и вытащил бадью, перелил воду в ведро. Таскал ведро несколько раз, покуда не наполнил корыто в свинарнике.

Когда уходил, вспомнил, как мисс Мэгги однажды рассказывала, что мухи — это для дьявола всё равно что глаза и уши, и призадумался.

Оглянулся посмотреть на её домишко — а мухи-то снова расселись на ширме, а одна здоровая и жирная так и жужжит у меня вокруг взмыленной головы.

Хотел прихлопнуть, да увернулась и улетела.

5

В ту ночь я вернулся домой и уже лежал в постели; у противоположной стены в своей кроватке, которую папа крепко сколотил из необработанных досок, спала Том, а я припал ухом к стене и слушал. Стены у нас были тонкие. Когда опускалась тишина, а за стеной говорили мама с папой, слышно было каждое слово.

— Доктор Стивенсон, старый-то врач, на неё и смотреть не стал бы, — сказал папа. — Говорит, ещё чего доброго в народе прознают, что у него в кабинете побывала цветная, так никто к нему уж больше не обратится.

— Ужас какой. А что доктор Тейлор?

— Ну он-то, думаю, хотя бы в какой-то мере по-настоящему учился врачебному делу. Вроде бы у них и медицинские училища есть — в Арканзасе или в Оклахоме, откуда он там.

— Из Миссури, — подсказала мама.

— Короче говоря, вот он бы на неё поглядел. Рвался туда со всех сил, будто это для него, понимаешь ли, какое-то приключение. Но не хотелось, чтобы он потом Стивенсону под горячую руку попался за то, что окажет мне услугу. Это по нему со временем может крепко ударить, помешать как-то его продвижению по врачебной службе. Тейлор ведь метит на место Стивенсона, когда старик через год-два уйдёт на покой, а парень-то он вроде хороший.