И поголовно всех волновал полушутливый и навязчивый вопрос — можно ли есть мясо? И как бы так сделать, чтоб пока не приехали учёные, вырезать маленький кусочек, сварить и попробовать? До полудня я воевал с людьми, которых всегда считал нормальными и даже симпатичными, и которые при виде пищи сделались одержимыми, как песцы.

Наконец, в небе на низкой высоте показался вертолёт, и я вздохнул облегчённо — летят! Машина опустилась на берег, заставив порскнуть зверьё в разные стороны, однако вышли пограничники с автоматами и подошли к яме разобраться, что здесь происходит. Не знаю, память ли далёких предков мгновенно просыпалась в людях, возбуждая воспоминания пещерного периода, или у этой страсти была иная природа, но и стражей границ интересовали те же самые вопросы, и они так же хотели нащипать шерсти, покушать мяса, словно вдруг все оголодали!

Кое-как отбился и от них, правда, офицер всё равно подошёл к мамонту, выдернул клочок и пообещал, что за это покружит и погоняет песцов.

Едва пограничники улетели, как скопом навалилась толпа, мол, чужим разрешил, а нам нет? Ну и пошло-поехало, до матюгов, поварихи назвали меня самого мамонтом, и это прозвище приклеилось надолго, пока не уехал с Таймыра. На моё счастье скоро с буровой вернулся вездеход, однако четверо молодых ребят всё-таки остались, потеснили собак и расселись на валу.

Очередную ночь я ждал с ужасом, поскольку практически не спал четвёртые сутки и валился с ног. Оставшиеся парни видели моё состояние и обещали, что будут охранять тушу, жечь ветошь с соляркой и отстреливаться от зверей, дескать, ты ружьё с патронами отдай, а сам ложись спать. Я уже никому не верил, разрешил им развести и поддерживать костры, сам же подстелил спальный мешок и сел на мамонта. Добровольцы в самом деле спустили топливо с экскаватора, собрали тряпьё и зажгли четыре коптящих факела. Только для песцов и, тем паче, собак это были мёртвому припарки. Солнце не заходило, огонь не давал нужного эффекта, и с началом ночи всё зверьё стало подтягиваться к валу.

И только сейчас, сидя на туше, я принюхался и понял, что его привлекало: вероятно, мамонт после гибели ещё какое-то время лежал в тепле и подпортился ещё двадцать тысяч лет назад. Теперь же оттаял и стал источать запах гниения, который тонкий звериный нюх уловил сразу же и за много километров. Вывозить уникальную находку нужно было немедленно и срочно замораживать либо обрабатывать жидким азотом здесь, на месте.

Я связался с посёлком, и радист сказал, что начальника до сих пор нет, находится он уже в Красноярске и вернётся не раньше завтрашнего полудня и вроде бы вместе с учёными. До шести утра пришлось отстреливаться от зверья и больше — от собак, которых запах подтухшего мяса буквально сводил с ума. Парни тоже отмахивались факелами, плескали соляркой, и норовили подойти к туше, хотя я объяснил им, что мясо тухлое, наверняка с трупным ядом и есть его нельзя. Они посмеивались, шутили, пока одного из них не покусала собака. Потом забились в кабину экскаватора и вроде бы уснули. Я тоже начал дремать, сидя на туше, и уснул бы, но в какой-то миг почувствовал за спиной движение и открыл глаза. Солнце висело низко и длинная, колеблющаяся тень двигалась ко мне сзади, к голове мамонта. Я резко вскочил и обернулся: один из парней уже держался за бивень и прицеливался ножовкой по металлу, второй только подходил, и, когда выстрел вверх громыхнул в утреннем воздухе, никто даже не дрогнул.

— Ты же не будешь в нас стрелять, — хладнокровно сказал тот, что собирался пилить. — Это же срок.

Второй ствол я разрядил у него над макушкой и тут же вложил новые патроны. Парень отскочил, бросив ножовку, затряс головой, и ещё один заряд ударил ему под ноги. Добровольные помощники отбежали к экскаватору, поорали, поматерились от страха, двое подались в посёлок, а оставшиеся двое залезли в кабину.

Весь последующий день просидел в напряжении и ожидании, вонь уже стояла такая, что вылезти из трактора было невозможно, я нюхал солярку, чтоб перебить запах.