Никогда в жизни не забуду, как он мордовал меня в тот вечер; я думал, что умру. Меня буквально размазали под дикое улюлюканье зала, в восторге следившего, как милый желторотый студентик из Монтклера огребает по морде. Несмотря на свое состояние, я почел делом чести продержаться до конца основного времени — вопрос самолюбия, — и, дождавшись финального гонга, рухнул на землю: нокаут. Когда я снова открыл глаза, совершенно оглоушенный, но, благодарение богу, живой, надо мной склонился Гарри с мокрой губкой в руке.

— Гарри? Что вы здесь делаете?

Он бережно промокнул мне лицо. Он улыбался.

— Милый мой Маркус, у вас просто железные яйца: этот тип фунтов на шестьдесят тяжелее вас… Это был великолепный бой. Я очень вами горжусь…

Я попытался было встать, но он не позволил:

— Ну-ка, не прыгайте, по-моему, у вас сломан нос. Вы отличный парень, Маркус. Я догадывался, но вы мне доказали. Приняв этот бой, вы доказали, что я не зря возлагаю на вас надежды со дня нашей первой встречи. Вы показали, что способны преодолеть и превзойти самого себя. Теперь мы можем стать друзьями. Я хотел сказать вам вот что: вы самый незаурядный человек, который встретился мне за последние годы, и, вне всякого сомнения, станете великим писателем. Я вам помогу.

В общем, настоящая наша дружба началась после достопамятного мордобоя в Лоуэлле; Гарри Квеберт, в дневное время профессор литературы, стал для меня просто Гарри, партнером по боксу по понедельникам, другом и наставником в те выходные, когда он по вечерам учил меня, как стать писателем. Последнее происходило, как правило, по субботам. Мы встречались в кафешке неподалеку от кампуса и располагались за большим столом, где можно было разложить книги и исписанные листы. Он перечитывал мои тексты и давал советы, заставлял вновь и вновь начинать сначала, заново обдумывать фразы.

— Текст хорошим не бывает, — говорил он. — Просто есть момент, когда он не так плох, как раньше.

В промежутке между нашими встречами я часами просиживал в комнате, раз за разом перерабатывая свои тексты. Я, всегда порхавший по жизни в свое удовольствие, всегда умевший всех обмануть, налетел на преграду — но на какую преграду! На Гарри Квеберта собственной персоной, первого и единственного человека, сумевшего столкнуть меня с самим собой.

Гарри не только учил меня писать — он научил меня восприимчивости. Он водил меня в театр, на выставки, в кино. И еще в бостонский Симфони-Холл; говорил, что от хорошего оперного пения может расплакаться. Он считал, что мы с ним очень похожи, и нередко рассказывал о своей прошлой писательской жизни. Писательство, по его словам, изменило всю его жизнь, и случилось это в середине семидесятых. Помню, однажды мы с ним отправились в Тинейдридж послушать хор пенсионеров, и он поделился со мной очень давними воспоминаниями. Он родился в 1941 году в Бентоне, в Нью-Джерси; мать — секретарша, отец — врач, других детей в семье не было. Думаю, детство у него было совершенно безоблачное, и о юных его годах рассказывать особенно нечего. На мой взгляд, история его жизни началась в конце шестидесятых, когда он, окончив филологический факультет Нью-Йоркского университета, нашел место учителя литературы в Куинсе. Но скоро почувствовал, что в школьном классе ему тесно; в нем всегда жила одна-единственная мечта — писать. В 1972 году вышел его первый роман, на который он возлагал большие надежды, но который имел успех в очень узких кругах.