— Видишь, Маркус, твоя книжка на первом месте. Самая спрашиваемая книга, уже год. Когда следующая?

— Честно говоря, мне трудновато ее начать. Потому-то я и здесь.

— Не волнуйся. Уверен, ты найдешь гениальную идею. Что-нибудь захватывающее.

— Например?

— Откуда я знаю, это ты писатель. Но надо найти тему, которая бы увлекла толпы.

Последние тридцать лет Гарри всегда сидел в «Кларксе» за одним и тем же столиком, номер 17; Дженни привинтила к нему металлическую табличку с надписью:

Я знал эту табличку всегда, но никогда толком не обращал на нее внимания. И только в этот приезд стал проявлять к ней пристальный интерес, подолгу рассматривать ее. Вскоре эти слова, выгравированные на металле, превратились для меня в наваждение: сидя за этим жалким деревянным столом, липким от грязи и кленового сиропа, в этой забегаловке в маленьком городишке в Нью-Гэмпшире, Гарри написал свой колоссальный шедевр, превративший его в легенду литературы. Откуда к нему пришло вдохновение подобной силы? Мне тоже хотелось усесться за этот стол и писать и пережить приступ гениальности. Впрочем, я просидел за ним два вечера кряду, с бумагой и ручками, но безрезультатно. В конце концов я спросил у Дженни:

— И что, он садился за этот стол и писал?

Она кивнула:

— Целый день, Маркус. Целый день, как отдать. Без остановки. Я прекрасно помню, это было летом 1975-го.

— А сколько лет ему было в 1975-м?

— Как тебе. Около тридцати. Может, на пару лет побольше.

Я чувствовал, как во мне закипает что-то вроде ярости: я тоже хотел создать шедевр, я тоже хотел написать книгу, которая станет образцом для всех. Гарри это понял, когда почти через месяц моего пребывания в Авроре обнаружил, что я по-прежнему не написал ни строчки. Случилось это в начале марта в кабинете его дома в Гусиной бухте, где я ожидал Божественного Откровения и куда он, опоясанный женским фартуком, принес мне свежеиспеченные оладьи.

— Движется? — спросил он.

— Пишу нечто сногсшибательное, — ответил я, протянув ему пачку бумаги, которую три месяца назад передал мне носильщик-кубинец.

Поставив поднос, он жадно всмотрелся в них — и понял, что это всего лишь чистые листы.

— Вы ничего не написали? За три недели, что вы здесь живете, вы ничего не написали?

Я взорвался:

— Да, ничего! Ничего! Ничего стоящего! Одни идеи для скверного романа!

— Бог ты мой, Маркус, а что же вы хотите написать, разве не роман?

Я не думал ни секунды:

— Шедевр! Я хочу написать шедевр!

— Шедевр?

— Да. Я хочу написать великий роман, с великими идеями! Я хочу написать книгу, которая оставит след в умах.

Гарри с минуту смотрел на меня, а потом расхохотался:

— Маркус, ваше запредельное тщеславие мне осточертело. Вы будете очень большим писателем, я это знаю, я в этом уверен с тех пор, как познакомился с вами. Но, если хотите знать, ваша проблема в том, что вы слишком спешите! Вам лет сколько?

— Тридцать.