— Бери моих окуней, — опрометчиво предложил я.

— А ты много поймал? — поинтересовалась Лилли.

— Десять штук.

— Хватит, — кивнула она, и когда мы проходили мимо ее дома, Лилли спросила, не хочу ли я поесть рыбы.

— Ты что, приглашаешь меня в гости?

— Рыба-то твоя, — рассудительно проговорила Лилли, и я не понял — то ли по законам Стьюбеков я имел право на место за их столом, то ли девочка отнеслась ко мне необычайно дружелюбно, потому что ей помог мой отец, то ли пригласила меня к себе в дом, который никто не посещал, так как просто мне доверяла. Я помнил о том, что отец запретил нам дружить со Стьюбеками, но в то же время знал — Лилли не понравится, если я откажусь от ее приглашения. Поэтому я робко попытался от него уклониться.

— А тебе не попадет от матери? — спросил я Лилли.

— Я скажу, что ты хотел сам приготовить рыбу, а мы избавим тебя от возни, — ответила она.

Я и впрямь часто пропадал на реке по субботам и питался наловленной рыбой. Но, честно говоря, дело было в другом: мне просто не терпелось узнать, что творилось в их таинственном доме.

— Ладно, — неосторожно согласился я.

— Побудь здесь, — попросила Лилли и, выхватив у меня связку рыбы, направилась в дом. Сначала все было тихо, потом я услышал, что между Лилли и матерью вспыхнул ожесточенный спор, потом на пороге показался Джордж, один из старших братьев.

— Ну и дурак же ты, Кит, раз думаешь, будто накормишь нас десятком рыбешек, — проговорил он.

Я ответил, что так решила Лилли.

— Тогда пусть отдаст свою долю тебе, ничего — переживет, — предложил Джорди.

В тот раз я накрепко усвоил, что за любопытство приходится дорого платить. Мне пришлось отведать отвратительной стряпни, до сих пор помню ее вкус; после обеда у Стьюбеков я уже совсем по-другому взглянул на свое безмятежное детство и наше семейное благополучие.

Семья Стьюбеков, все одиннадцать человек, уселась вокруг большого стола, который был сбит из дверей, положенных на козлы в прокопченной кухне (мне удалось увидеть только ее). Стены повсюду были в сальных пятнах, каких-то потеках и чернильных каракулях. Неровную поверхность стола закрывали газеты, заляпанные жиром, все в черных кружках от закопченных кастрюль. Тарелки у Стьюбеков были самые разные — эмалированные, алюминиевые, фарфоровые с обитыми краями. Мне досталась глубокая фарфоровая тарелка, треснувшая и не отмытая от застывшего жира. У каждого была ложка и нож, но о вилках в этом доме не имели понятия; посредине стола торчала засиженная мухами бутылка томатного соуса, детям ее трогать не позволяли. Меня устроили рядом с Лилли на старенькой банкетке — из ее сиденья повыдергивали набивку; Лилли успела снять видавшее виды ситцевое платьице и была в одних хлопчатобумажных трусиках, еще не высохших после купания и грязных. В ее плечо вцепился трехпалый Джекки, который уже начал понемногу ходить.

Скоро я понял: как ни сплотила Стьюбеков совместная жизнь, как ни объединяли их поиски пищи (которые я никогда не осуждал) и дружные родительские наставления Мэтти и миссис Стьюбек, все дети, кроме, пожалуй, Лилли и Джекки, оставались друг для друга чужими. Они вели себя, словно тигрята в логове. Дочери и мать больше молчали, но каждый из Стьюбеков отстаивал свои особые права: они спорили не только о том, кому где сидеть, но и о том, кто из какой тарелки будет есть, кому можно говорить, а кто должен помалкивать. Даже старшие дети беспрестанно колотили, щипали, кусали и толкали друг друга. Это было своего рода ритуалом перед едой, и Лилли ожесточенно молотила кулаками и толкалась, наверное, даже больше других.