Больной сполз с подушек, велел отереть ему пот с лица и совсем уж кротко сказал:

   — Идите с Богом все. Оставьте меня одного.

Через полмесяца больному стало совсем плохо. Его положили в большой рыдван, а вместе с ним поехали новый недавно приехавший лекарь Ян, дьяк Путятин и Шигона. Большой государев поезд двинулся к Москве. Глинский уезжал так же, как и приехал, взяв с собою в крытую повозку Булева и Теофила. Из-за того, что Николаю снова разломило поясницу и надобно было беречься застуды, князь и его взял в карету.

Ехали в скорбном молчании, и если лекари ещё перебрасывались двумя-тремя фразами, то Михаил Львович совсем будто онемел. Сидел, закрыв глаза, но видно было — не дремал, а о чём-то неотступно думал. Молчал и Николай.

21 ноября остановились в виду Москвы на высокой горе, в сельце Воробьёво. Дали государю полежать в покое. Когда через двое суток, перед самыми сумерками, вынесли недужного к рыдвану, Булев тихо проговорил, обращаясь к Теофилу по-немецки:

   — Сердце иссыхает, когда вижу всё это. Я ведь Василия Ивановича ещё отроком пестовал, и в дом его входил, как в свой, и не было у него от меня никаких тайн.

И вдруг Николай вспомнил: тайник в Мономаховом доме и доверительную беседу двух послов, и каверзный тон барона Герберштейна: «Подождите, граф, я расскажу вам нечто прелюбопытное, о чём я узнал из письма моего агента, который вхож в семью князя Василия и знает все его тайны».

«Булев!» — ахнул Николай, стоявший рядом и даже вздрогнул.

   — Чего это ты? — спросил старый лекарь.

   — Корчи, проклятые, опять в поясницу вступают, — соврал Волчонок и для убедительности скривился.

   — Приедем в Москву — долечимся, — обнадёжил его Булев.

В ту же ночь Василия Ивановича тайно ввезли в Москву, и он велел нимало не медля на следующее же утро собрать Боярскую думу.

3 декабря к постели умирающего были призваны все думные чины — бояре, окольничие, дьяки, дети боярские, а вместе с ними митрополит и все князья и княжата. Для предсмертной присяги и прощания были допущены и братья его Юрий да Андрей.

Посовещавшись с Шигоной и дьяком Путятиным, Василий еле внятно попросил привести к нему Елену Васильевну и обоих сыновей.

Пошли за женой и детьми.

Стояла такая тишина, что во всех углах обширного покоя было явственно слышно, как сипло и тяжко дышит великий князь.

Елена вошла, запрокинув голову, сцепив пальцы на горле. За нею боярыня Челяднина вела маленького Ивана. Забыв чин — почти бегом, пересекла покой и рухнула перед постелью мужа на колени. Утопив лицо в одеяле, шарила, ничего не видя, по постели, бормотала, рыдая, нечто несвязное. Глинский бережно взял её за плечи, поставил на ноги, сжав руку, шепнул о чём-то. Елена перевела дух, подошла к изголовью мужа и, сдерживая плач, спросила с горечью, разрывающей сердце:

   — Государь мой, великий князь! На кого ты меня оставляешь и кому приказываешь наших детей?

И Василий Иванович, собрав последние, уже давно покидающие его силы, не Елене — вдове своей, а всем, кто был здесь, ответил громко и ясно:

   — Благословляю я сына своего, Ивана, государством и великим княжением, а другого своего сына, Юрия, — городом Угличем, а тебе, как и прежде то бывало и в духовных грамотах отцов наших и прародителей прописано, — жалую я по достоянию вдовий твой удел.

И услышав впервые страшные для неё слова: «вдовий твой удел», Елена заплакала столь неутешно и безудержно, что даже те, кто не любил её, почувствовали муку и боль внезапно осиротевшей молодой женщины, ибо не только муж её умирал сейчас, но и отец её детей, и для неё самой по многим статьям тоже почти отец.