— Понятно, — сказал Тайлер, медленно опускаясь в кресло.

— Джейн Уотсон даже собиралась… Впрочем, это не важно. Но слезайте с вашего пьедестала, перестаньте задирать нос и возвращайтесь на грешную землю — к простым людям, Тайлер.

— Понятно, — снова сказал он. У него почему-то закололо в подмышках. — Любой, кто захочет повидать своего священника, Ора, увидеть, кто он такой, и услышать, что он может сказать, пусть приходит завтра в церковь.

Он так и сидел в своем рабочем кресле, глядя, как угасает желтизна на краю неба, и, как раз когда он подумал, что солнце ушло совсем, на небо вернулось солнечное отражение поразительным розовато-пурпурным сиянием на бороздчатых облаках. Тайлер попытался вспомнить, как сильно ему когда-то нравилась Ора, но воспоминание казалось слишком далеким. Голову его заполняла Конни — будто густой темный мох, — ее образ, когда надзиратель уводил ее прочь, как она, обернувшись в дверях, на него посмотрела, ее покрасневшие глаза, словно у испуганного ребенка; на прощанье он поднял руку — дать ей понять, что придет еще, он ведь не сказал ей этого прямо, когда они разговаривали. Уходя из тюрьмы, он прошел мимо группы мужчин-заключенных, направлявшихся в столовую — ту самую столовую, которой пользовались и обитатели Окружной фермы, находившейся с другой стороны того же здания, и эти мужчины вызвали у него страх: глаза их сверкали, когда они оглядывали его с головы до пят, а надзиратели говорили им: «Проходите-проходите!»

Он спросил шерифа, не опасно ли Конни находиться здесь. И тот ответил: «Не-а. В мое дежурство ничего не случится». Они привезли надзирательницу из Скаухигана. Тайлер никогда в жизни не видел тюремных надзирателей. А вот Бонхёффер даже подружился со своими надзирателями — с некоторыми из них.

Тайлер побарабанил пальцами по губам. Довольно долго он так и сидел, пока холмы в отдалении не стали почти неразличимы, а бассейн для птиц за окном не превратился в серую тень.

Когда детей уложили спать, Маргарет Кэски села на диван с вязаньем, рука ее неостановимо и быстро двигалась.

— Сядь! — приказала она Тайлеру, и тот послушно опустился в кресло-качалку. — Как ты можешь себе представить, мне было больно и противно слышать про Конни Хэтч, что она призналась в убийстве тех двух женщин. Здесь, у тебя в доме, была сумасшедшая, Тайлер. Ты понимаешь, какой это был для меня шок?

Тайлер минуту подождал с ответом.

— Я ездил ее повидать, — наконец сказал он.

Маргарет Кэски перестала вязать:

— Ты ездил ее повидать? Куда?

— В тюрьму. Вчера. С Адрианом. Мы поехали туда вместе.

— С чего это, боже милостивый, ты решил, что обязан поехать и повидать эту женщину?

— Мама, ради всего святого! Это же моя работа. Она в беде.

Его мать возобновила вязание.

— Да уж, еще в какой беде, сказала бы я. Надеюсь, они, с Божьей помощью, посадят ее под замок и выбросят ключ.

Тайлер смотрел, как она вяжет, пытаясь вспомнить маму своей ранней юности — и не мог. Ему казалось, что женщина, сидевшая перед ним на диване, создана из молекул, так плотно спрессованных, что ее лицо, ее длинные пальцы, ее тонкие щиколотки — все у нее под кожей сделано из какого-то прочного металла. И тем не менее ведь и она бренна. Как бренны мы все.

— Надеюсь, ты понимаешь, — сказала она, поднимая на него глаза от своего вязанья и подергивая нить, — что уже само то, что она постоянно находилась у тебя в доме, могло повредить твоей репутации.

— О чем ты говоришь? — удивился он. — Это же церковь наняла ее для меня.

— Да, и насколько я припоминаю, в Женском обществе взаимопомощи было несколько дам, которые прямо спервоначала встретили это без энтузиазма.