Вы не служите Господу, когда с наслаждением обсуждаете слухи о тех, кто нищ духом, кого невозможно защитить; вы не служите Господу, когда игнорируете собственную нищету духа».

Небо уже светлело, когда он положил карандаш на стол. Перечитывая исписанные страницы, он увидел, что нарушил главное правило проповедования: в своей проповеди он употребил местоимение «вы» вместо принятого «мы». Он долго сидел за столом, раздумывая над этим. Потом умылся и заснул на диване.

Когда он проснулся, перед ним стояла Кэтрин. Она оделась сама, ее красная водолазка была надета наизнанку, у горла маленьким белым язычком торчал ярлык «Бастер Браун».

— Папочка, — прошептала она, — ты еще пока не рассердился на меня за то, что я вчера вечером тебе рассказала?

Он потянулся к ней — обнять:

— Я совсем наоборот.

— А что такое — наоборот?

Тайлер сел, растирая ладонями лицо.

— Думаю, это значит — не сержусь.

Ее смех, искренний и совершенно неожиданный, сразу сделал ее гораздо старше на вид. Но тут она покружилась перед диваном, совсем по-детски, и почти пропела:

— Значит, ты меня все еще любишь.

Сейчас он снова бросил на Кэтрин взгляд в зеркало заднего вида и увидел, что она держит обе ладошки Джинни в своих.

Тайлер въехал на стоянку у церкви. Там уже стояли машины Остинов, Чейзов и Гоуэнов. Он проехал мимо них, дальше вниз, по склону небольшого холма, чтобы припарковаться поближе к своему кабинету. Сколько же раз он подъезжал сюда? Приступ ностальгической боли вдруг сжал его сердце; знакомый вид, казалось, лишил его возможности правильно ориентироваться. Он понял, насколько устал, когда выключил зажигание: возникла какая-то боль в икрах ног и ощущение, что где-то позади глаз ему вставили кусок сетчатой двери. Он поцеловал дочерей, и его мать повела их в класс воскресной школы. У себя в кабинете он сел на краешек стула.

«Призри, услышь меня, Господь, Боже мой! Просвети очи мои… да не скажет враг мой: „Я одолел его“. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою. Пребудь со мной ныне».

Одна за другой на парковку медленно въезжали машины и останавливались перед церковью, так что их длинные блестящие капоты оказывались посреди парковки нос к носу. Сначала из них появлялись женщины, сразу начинавшие кутать шею в шарфы, а на руке у каждой из них висела сумочка. Они поджидали мужей, завозившихся с ключами, с бумажниками, а затем вместе шли молча по дорожке, приветственно кивая всем остальным. Подъезжало все больше машин, седаны с низкой посадкой и стейшн-вэгоны. На парковке уже не оставалось места, и некоторые останавливались прямо у обочины дороги.

— Как на похороны, — тихо сказала мужу Джейн Уотсон, а он в ответ только поднял одну бровь.

Священник в своем подвальном кабинете смутно осознавал нараставшую у него над головой суматоху: прихожане уводили детей в воскресную школу, женщины скрывались на кухне, что позади комнаты для занятий, чтобы все подготовить к «кофейному часу». Тайлер был занят: он читал Бонхёффера. В письме из тюрьмы Бонхёффер написал своему другу Эберхарду Бетге, что нам не следует делать из психотерапии и экзистенциалистской философии первооткрывателей Бога. «Мир Бога далек от этого бунта недоверия, этого бунта снизу». Тайлер записал это на полях своей проповеди. И тут, когда он уже закрывал книгу, взгляд его упал на строку из письма Бонхёффера к родителям: «Сейчас, когда пришли мрачные дни осени, нужно стараться получать свет изнутри».

Сверху донеслись начальные аккорды органной прелюдии, и Тайлер, надев черное облачение с застежками спереди, стал подниматься по лестнице.