— Василия — в председатели! — зашумели сразу отовсюду.

— Это еще подумать надо.

— Вот и давайте подумаем.

— Чего там думать, давайте сюда Василия! Где Прасолёнков? Выходи, Василий!

— Верно, своего надо! Василий сможет.

— Этот нас по миру не пустит. У него дом вон какой крепкий. А раз дом блюдёт, то и колхоз не запустит!

— Давайте Василия!

Только к утру под Лебедем погасили лампочку. Только на рассвете успокоились и стали расходиться.

Иван и Григорий легли под липой на разостланные шинели. Иван попробовал закрыть глаза, но ничего из этого не получилось. Повернулся к Григорию: Григорий лежал на боку и смотрел туда, где в наплывах тумана белела, будто свежая печь, звонница. «Что, Гриша, не спится на родине?» — спросил, хотя можно было и не спрашивать, самому не спалось.

Долго лежали молча. Смотрели на звонницу. Думали. О чем они думали?

Светало быстро. Заря в полях поднималась выше и выше и вскоре стала видна уже над верхушками сонных ольх.

«Я все думаю, — сказать опять Иван, перевернувшись на живот и сорвав росяную былинку, — зря ты тогда, в лощине, за мной вернулся. Ты ж видел, что меня — сразу!.. Надо было тебе бежать. Может, и добежал бы». «Бежать… Многие ли добежали? — вздохнул Григорий, не отрывая взгляда от белой звонницы над холмом Всех Мучеников. — Бежать… Мы ж с тобой как договаривались? Зря вернулся… Это ж как бы получилось? Я бы тебя бросил, что ли? А?» — «Ну и бросил бы». — «Если бы я тебя бросил, то мы сейчас с тобой тут рядом не лежали бы. Не разговаривали бы вот так, как теперь». — «Ну, и не разговаривали бы. Зато б, может, ты добежал». — «Но ты ж меня не бросил. Километра, считай, два тащил. Помнишь то поле?» — «А, тогда было совсем другое дело. Ну а тут, ты ж видел, наповал. Не упрекнул бы я тебя. Не упрекнул». — «Ты бы, может, и не упрекнул…» — «Пушка та, стервоза… Если бы не пушка, может, и добежали бы мы с тобой до леса». — «Может. Кто-то ж добежал». — «Откуда ты знаешь? Может, никто не добежал. Там, по опушке, ты разве не заметил, ихние пулеметы были установлены. Они били нас, как на стрельбище».

Не одни они не спали в это последнее утро. Неподалеку лежали братья Степаненковы, Илья Захарюженков и Иван Прокопчин. Иван матерился и говорил больше всех и громче всех, видимо, от митинга еще не отошел. Григорий и Иван прислушивались, кого он там кроет.

«А то, — горячился Иван Прокопчин, возражая то ли Илье Захарюженкову, то ли, кому-то из братьев Степаненковых, — что за все два года я не помню, чтобы мы были на высотке, а они где-нибудь в лощине или в болоте». «Точно, — вмешался в разговор Илья Захарюженков, — всегда мы внизу, в болоте где-нибудь, в жижке тухлой, ёшь твою. А они по нашим головам — сверху, из пулеметов. Два-три пулемета, и батальон наш, глядишь, лежит». — «Вот я и говорю, что ко-ман-ди-ры все, мать их…» — «Что — командиры?» — «Да то, что совали нас под пули неумно». — «Умно, неумно… Кого-то ж надо было совать.