Он долго вглядывался в эту брошь. Ему казалось, что он узнает ее. До чего она похожа на брошь из эмали и жемчуга, которая принадлежит его матери.

Девушка, не колеблясь, ответила ему:

— Эту брошь я получила в подарок от твоей матери. Ты наверняка видел ее раньше.

Гуннар Хеде отложил скрипку в сторону и подошел к Ингрид. Он спросил запальчиво:

— Что все это значит? Как все это понимать? Почему ты носишь ее брошь? Почему мне ничего неизвестно о твоем знакомстве с моей матерью?

Ингрид до того перепугалась, что лицо ее стало почти серым от страха. Она предвидела, каков будет его следующий вопрос.

— Я ничего не знаю, Ингрид. Я не понимаю, почему я здесь. Я не понимаю, почему ты здесь. Почему я ничего не знаю и не понимаю?

— О нет, не спрашивай меня! — Она отпрянула от него и подняла руки, словно защищаясь.

— Ты не хочешь мне сказать?

— Не спрашивай, не спрашивай!

Он крепко сжал ее запястья, вынуждая открыть ему правду:

— Говори! Я ведь в здравом уме! Почему есть вещи, которых я не помню?

Она заметила в его взгляде что-то мрачное и зловещее. Он уже знал, что она ему скажет. Но она понимала, что это невозможно — сказать человеку, что он был сумасшедшим. Это оказалось гораздо труднее, чем она предполагала. Это было попросту невозможно.

— Говори! — повторил он.

Но она чувствовала по его голосу, что он не хочет этого слышать. Он убьет ее, если она ему это скажет.

Ингрид призвала на помощь всю свою любовь и, глядя Гуннару Хеде прямо в глаза, произнесла:

— Ты был не в своем уме.

— И долго?

— Не знаю точно. Года три или четыре…

— Я был совсем сумасшедший?

— О нет, нет! Ты покупал, продавал, торговал на ярмарках.

— В чем же тогда выражалось мое сумасшествие?

— Ты боялся.

— Кого?

— Животных…

— Коз, наверное?

— Да, главным образом коз.

Все это время он крепко сжимал ее запястье. Но тут он резко отшвырнул ее руку. Он в страшном гневе отвернулся от Ингрид, точно она коварно преподнесла ему злобную клевету.

Но это чувство отступило перед другим, которое ранило его еще глубже. Четко, как на картине, возникла перед его глазами фигура рослого далекарлийца, согнувшегося под тяжестью огромного мешка. Он хочет войти в крестьянскую избу, но навстречу ему выбегает маленькая жалкая собачонка. Он останавливается и беспрестанно кланяется этой собачонке, не решаясь войти, пока какой-то парень, хохоча, не появляется на пороге избы и не прогоняет собачонку.

И при виде этой картины неодолимый страх снова охватил его. Под влиянием этого страха видение исчезло, но вместо него ему послышались голоса. Он слышит хохот, громкие выкрики, насмешки, оскорбления. Пронзительные детские выкрики звучат особенно оскорбительно и пугающе. И снова, и снова режет слух одно слово, которое выкрикивают, повторяют, шепчут:

— Козел! Козел!

И все это относится к нему, Гуннару Хеде. Это была его жизнь. И снова почувствовал он этот невыразимый страх, который он нес тогда в своей душе, омраченной безумием.

— Это был я! Это был я! — повторял он, ломая руки.

И в следующее мгновение он упал на колени перед скамейкой, уронил на нее голову и разразился рыданиями.

— Это был я! — выкрикивал он, плача. — Это был я!

Хватит ли у него мужества жить с этим сознанием? Он был жалким дурачком, осыпаемым насмешками, всеми презираемым.

— О, пускай бы я снова потерял рассудок! — воскликнул он, стукнув кулаком по скамье.