|
Женщина-кошка потом попросила прощения и не проявляла вражды к сестре своей суженой, но относилась к ней сдержанно, без особенного тепла и дружбы, была с ней учтива, но немногословна. Она прилежно старалась воздавать должное добрым делам Олянки и справедливо учитывать их, но всё ж не чувствовала Олянка в этом уважительном и справедливом отношении душевной открытости и дружеских устремлений. Оттого и тяготилась она приглашением на праздник, на котором хотя бы один из присутствующих будет не радоваться ей искренне, а лишь «воздавать должное» и старательно мириться с её обществом. Олянка, не страдая болезненным честолюбием, не жаждала завоевать всеобщую любовь, она помнила слова Бабушки: «Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях». Хоть между ней и Морозкой не шло речи о вражде, но Олянка применяла к себе эти слова по-своему: всем подряд мил не будешь, не стоит печалиться из-за чьей-то нелюбви; главное, чтоб ты был любим теми, кто важен для тебя. Родители, братья и сёстры будут ей рады, так зачем огорчать их своим отчуждением и отдалением? Коли не воспылала Морозка к ней горячей дружбой, так это не вина и не забота Олянки. Из-за учтиво-прохладного отношения одной не очень близкой родственницы отказаться от встречи с любящей семьёй? Ну уж нет. Рассудив так, Олянка нашла для себя золотую середину: пришла на праздник и от души поздравила сестрицу, но засиживаться не стала, сославшись на дела — что называется, и волки сыты, и овцы целы.
И всё же ощущала в себе Олянка некоторую отстранённость от людей. Она и прежде, до превращения, не особенно стремилась к обществу и одиночеством не тяготилась, а теперь эта черта в ней только усилилась. У неё и в Стае ни с кем крепкой дружбы не завязалось, кроме, разве что, Куницы, но у той теперь были свои, семейные заботы. У них со Свилимом родилась дочурка, которую новоиспечённая матушка воспитывала в духе своего ненаписанного пособия о закалке мягкого места. Родительницей она стала в меру заботливой, но дитятко не баловала. О Радимире и Рамут Олянка старалась не думать, отпуская прошлое то белой голубкой, то лебёдушкой... Записная книжка Северги с не отправленным письмом всё так же хранилась у неё. По-хорошему следовало отдать её Рамут, но не хотелось тревожить былое. Лишь единожды она не утерпела и в ясных, тёплых сумерках перенеслась туда, куда звала её странная, серокрылая тоска... Она очутилась на полянке, где журчал ручей и стояла сосна с человеческим лицом. Сердца коснулся холодок, былое всколыхнулось, ожило, набухло комом в горле. В этом величественно-спокойном и суровом лице проступали черты Рамут. Удивительно тихо и хорошо было на этой полянке. Такой торжественный покой Олянка ощущала только в самой глуши Кукушкиных болот, но здесь было больше воздуха, больше неба, больше света, хотя уже сгущался синий сумрак. Но эта напитанность светом не зависела от времени суток. Не солнце освещало эту полянку, а внутреннее сияние этого места и, прежде всего, суровой сосны — воительницы, ушедшей на вечный покой. В бревенчатом домике уютно светились окошки и слышался звон струн, и Олянка, привлечённая их проникновенным, серебряным звуком, прильнула к окну. У жаркого и трескучего печного огня собралась семья: Рамут, Радимира с малюткой на руках, две кареглазые женщины — зрелая и молодая, а также дети — трое человеческих мальчиков и две девочки-навьи, очень похожие на Рамут. Дверь была прикрыта неплотно, и до Олянки доносился голос навьи-целительницы в строгом чёрном кафтане с двумя рядами пуговиц, укороченном спереди до пояса, а позади спускавшемся волнистым полотнищем до колен.
Затаив дыхание, никем не замечаемая незваная гостья слушала историю Северги — её жизни, любви и смерти. Но была ли смерть? В мешочке на шее у Рамут мерцало её сердце-самоцвет, а младшая из кареглазых женщин пела:Твоя жизнь — это больше, чем путь: Не измерить и тысячей лет, Не свернуть, хоть и горя хлебнуть. |
