Ротик под её губами ожил, но не отпрянул, а устремился навстречу поцелую. Пушистые ресницы не размыкались, а руки поднялись и ощупью обвили, забрались в волосы... да, сейчас не самые причёсанные. Приподнимая девушку в объятиях и не отрывая губ, Олянка осмелилась пробраться поцелуем глубже, утонуть в невинно-сладком, свежем, душистом и нежном, как ягодка, ротике... На него отзывалось что-то горячее, набухающее, влажное. Да всё нутро в ответ на него становилось на дыбы, переворачивалось, жарко ёкало, жадно желало. Нет, придержать зверя, ведь он напугает её!..

Глаза открылись, и Олянка увидела их как никогда близко. Уже наяву, а не в видениях. В первый полуобморочный миг их застилала дымка невольной ласки, отголосок поцелуя. До чего же тёплые, весенние, а ободки — как золотые серединки тех цветов. Удивлённые, широко распахнутые чашечки цветов — её глаза. Ещё мгновение назад обнимавшие руки упёрлись Олянке в грудь.

— Ладушка... Не бойся... Прости меня, — скомканно вырвалось у неё.

Но девушка хотела освободиться, и приходилось уважать это. Она разжала объятия и отпустила её, хотя до стона сквозь стиснутые зубы хотелось прижать к себе.

— Откуда ты знаешь моё имя? — удивилась девушка.

И голос — как колокольчик.

— Так тебя Лада зовут? — А Олянка ещё выпытывала у Бабушки её имя! Костяшки с самого начала его сказали. Лада! Как чудесно и просто.

— Да, — прозвенел ответ. — А ты кто такая?

Олянка засмеялась, смущённо выбирая из волос мусор.

— Прости, что я в таком виде... Это я спросонья. В лесу спала. Меня Олянкой зовут.

— Ты оборотень? — Лада уже заметила и уши, и клыки.

— Да... Не бойся, Ладушка. — Олянка сглотнула сухой ком.

— У меня обе родительницы оборотни, чего ж мне бояться? — просто и серьёзно сказала Лада.

— А кто твои родительницы? — спросила Олянка, хотя уже предчувствовала ответ.

— Матушка Рамут — навья, матушка Радимира — кошка, — молвила Лада. — А я — ни то и ни другое. Я человек.

— За поцелуй не сердишься, человек? — Олянка прятала улыбку, а нутро стонало, то ли расплакаться желая, то ли рассыпаться звонким смехом...

— Сержусь.

Лада неприступно опустила ресницы и гордо отвела в сторону взор, сурово сложила губки, а глаза так и искрились. Ах, плутовка!.. Сердится она... Смеётся, снегурочка лукавая! Не девица — огонёк трескучий. Захочешь тронуть — стрельнёт алой искоркой, обожжёт... И всё же хочет быть приручённым. Резвится, дразнит: «Не поймаешь, не поймаешь!» Трещит, колется, а чуть попадётся в сильные, но ласковые руки — сразу льнёт покорно. Олянку переполнял солнечно-звонкий, щекотный и весёлый, как озорной лучик, порыв восхищения. Покорённая, повергнутая к этим маленьким ножкам, она признавала над собой безоговорочную власть их милой обладательницы.

— Что ж мне делать? — полушутливо, но с прячущейся в голосе нежностью проговорила Олянка. — Как же милость твою вымолить?

Опять кольнул искоркой шаловливый огонёк, по-прежнему отводя неблагосклонный, якобы оскорблённый развязным посягательством, но такой нужный сейчас Олянке взор:

— Ну, попробуй, вымоли!

И смеяться Олянке хотелось, и сердце от светлого волнения замирало. Зверь, покорный и ручной, лежал у прелестных ножек Лады. Никого и ничего он так не желал, как её... Ни пищи, ни крова над головой, ни свободы, а чтоб на него легла её лёгкая, как малая пташка, ручка. И от Радимиры, и от Рамут Лада взяла черты, не безупречно правильные, а просто самые милые на свете. Она получилась мягкой, солнечно-округлой, лучистой. И чудесно пахла: Олянка просто тонула в хмельной нежности и почти плотоядном желании.