Но если голод успокаивался пищей, то ничем нельзя было утолить тоску по Ладе, по её мягким рукам, околдовывающему запаху, подснежниковым глазам, по её голосу весеннему, нежности пуховой. Кутаясь в спальный мешок, Олянка украдкой утирала слезу. Захотелось Ладе побыть одной, отгородиться от неё молчанием, а она задыхалась без неё, как без воздуха...
В первый раз она присматривалась, а во второй и следующие уже сама бросала острогу с лодки. Кит так мощно плеснул хвостом, что её окатило жестокой волной — будто пощёчину всему телу дали. Вымокнув с головы до ног, она стучала зубами в ладье, пока они тащили тушу кита на верёвках и поплавках к берегу. Покидать судно прежде времени через проход запрещалось. Все промокали, но стойко терпели. Намаялась Олянка со своей густой и длинной гривой: волосы не просыхали почти никогда. Не успевали они немного отдохнуть на берегу, как опять пора в море. Короткие волосы кошек сохли у очагов быстро, а коса Олянки оставалась сырой постоянно. Спать с такой — мало приятного: холодно, мокро, неуютно. Устав мучиться, она хорошенько навострила нож на точильном камне и отхватила косу у самого корня. Неровно вышло, грубо и беспощадно-коротко, но сразу стало проще жить. Схватив волосы через лоб ремешком-очельем, чтоб в глаза не лезли, она всматривалась в морскую даль, и ветер трепал непривычно короткие пряди, которые даже шею не закрывали.
Наконец ночью она услышала далёкий ласковый зов... В полудрёме ей почудился знакомый, милый сердцу серебряный голос, призывавший её:
— Лада моя... Приди... Я жду...
Увы, рано утром нужно было выходить в море, с добычей они вернулись только к вечерним сумеркам следующего дня. Валясь с ног от усталости, Олянка наскоро просушила волосы у огня и завернулась в спальный мешок.
— Лада моя... Приди, я жду, — звенел сквозь пространство голос, и в нём уже слышался надрыв, тревога и слёзы.
Лада плакала! Забыв об отдыхе (вздремнуть ей удалось пару часов), Олянка вскочила, сбросила рабочую рубашку и переоделась в чистую, натянула кафтан и свои меховые сапоги. Шаг в проход — и она очутилась на полянке перед домиком, в окошках которого её ждал свет. Совсем как тогда, когда она чувствовала себя лишней... Сейчас её здесь ждали с беспокойством и слезами, и она тихонько проскользнула внутрь.
Топилась печь, Лада пекла блины и начиняла их солёной красной рыбой, из которой уже были тщательно выбраны кости. Её заплаканные глаза покраснели, носик шмыгал, но она деловито сновала от печки к столу и обратно. Пока поджаривался блин, она заворачивала начинку в предыдущий, клала его к прочим на блюдо и бросалась переворачивать жарящийся. От негромкого стука прикрываемой двери она вздрогнула и повернула лицо к Олянке.
— Ладушка, — протягивая к ней руки, улыбнулась та.
Лада молча влетела в её объятия, забыв о блине на сковородке. Их закружила череда поцелуев, жадных и крепких, Олянку пьяно шатнуло от любимого запаха, окутавшего её густой завесой сладких чар. И не только запах крепким хмелем ударял ей в голову, но и вот это осязаемое, живое, тёплое ощущение любимой женщины у себя в руках. После холодных объятий моря это было живительно и сладостно — чувствовать её всю, её мягкую прильнувшую грудь, изгиб её спины, все её округлости, её медовое дыхание. Олянку точно ударило чем-то, дёрнуло мощно, мышцы каменно сократились, руки сомкнулись стальным охватом — может быть, слишком сильным для Лады, но Олянка не могла иначе, просто не владела собой. Она огромными глотками пила поцелуй, не могла им насытиться, и Лада, сдавленно пискнув, выдохнула ей в губы всё своё облегчение и радость, всю жаркую взаимность. Будь у неё на пальцах когти, они больно впивались бы в плечи Олянки ястребиной хваткой. Между их обоюдно крепко вжатых, пьющих друг друга уст и волосок бы не прошёл.
— Ладушка, у тебя блин сгорит! — спохватилась Олянка, на миг высвободившись из шелковистого плена ненасытно целующихся губ девушки. |