«Радость моя, погода портится... Ты озябнешь, милая. Оденься».

Цветочные глаза проснулись, недовольно поглядели на небо. Сердце Олянки покрылось нежными мурашками умиления: да как оно, небо, посмело хмуриться?! Оно должно было угождать этим очам, служить им и не огорчать их! Если б Олянка могла, она бы приструнила эти тучи, ободрала бы как следует их серые бока. Нечего тут ползать и брызгать на Ладушку.

— Ой, дождик начинается! Батюшка Ветроструй, не надо! Нам с ладой так хорошо было!

И Лада, сложив ладони пригоршней и подняв их к небу, подула. Тотчас из-за туч проглянуло солнышко, осенняя зябкость воздуха сменилась ускользнувшим было летним теплом.

— Ну вот, другое дело, — засмеялась юная кудесница.

Олянка, уже обернувшаяся человеком, окутала её объятиями. Соскучившись по поцелуям, которых ей всегда было мало, она ненасытно впилась в губы Лады. Нет, впилась — это грубо, жёстко, больно. Она нежно щекотала, ласкала бабочкой, посасывая то одну, то другую губку, пока они не раскраснелись вишенками и не вспухли. В эти спелые ягодки можно было погружаться до умопомрачения, как в мягкие подушечки, а между ними прорастал вёрткий солнечный зайчик — язычок. Гоняться за ним, шаловливо ускользающим, а поймав, ласкать и окутывать любовью...

— Скажи мне, родная, отчего же ты так боишься предстать перед моими родительницами? — спросила Лада, надкусывая спелое яблоко с соблазнительным сочным хрустом.

Собравшись с мыслями, Олянка проговорила:

— Я боюсь, что потревожу покой их душ... Я — прошлое, которое они похоронили, а когда мертвец вылезает из могилы, не всякий будет ему рад.

— Брр, жуть какая! — содрогнулась Лада, и её глаза чуть померкли, посерьёзнев. Потемнеть они просто не могли, будучи сами олицетворением света. — Олянушка, и ты, и они столько пережили, со столькими бедами справились, что уж это-то совсем не беда. Не страшись, солнышко моё.

— Это ты — моё солнышко, — чуть хмуро, как луч сквозь тучи, улыбнулась Олянка.

Их объединяло врачевание: если Олянка применяла травы и кровь оборотня, то Лада исцеляла одним касанием рук. Делала она это бескорыстно, даже съестного не принимая в качестве благодарности. Ей сытно жилось в крепости Шелуга, где начальствовала её родительница Радимира, она не знала ни бедности, ни лишений. Она родилась уже после войны. Но, посещая больных, Лада видела разных людей: и бедняков, и зажиточных. Способность передвигаться по проходам была у неё с рождения, и она свободно перемещалась по землям и к западу, и к востоку от Белых гор. Исцелив бедствующего больного, она возвращалась с какой-нибудь помощью. Радимира не препятствовала этому и выделила даже сундучок, из которого дочь могла брать средства. Лада устроила в крепости приют для детей-сирот, которых она подбирала и в Воронецком, и в Светлореченском княжестве. В приюте они обучались грамоте и основам наук. Вместе с Ладой воспитательницами там трудились старшие дочери Рамут, Драгона и Минушь. Исцелённые Ладой, одетые, сытые и согретые, ребята понемногу находили новых родительниц: их разбирали в белогорские семьи. Правда, брали девочек, а для мальчиков воспитательницы искали приёмных родителей среди людей. Так уж сложилось, что мужчины в Белых горах всегда были только гостями, но не постоянными жителями.

Завелась там у Лады и любимица — девочка Тихоня. Она попала в приют годовалой, а сейчас подросла, бегала за Ладой хвостиком и звала матушкой.

— Давай возьмём к себе Тихоню, родная, — с подснежниковыми светлыми слезинками на глазах сказала Лада.

— Обязательно возьмём, Ладушка, — засмеялась Олянка. — Но сперва надо свадьбу сыграть.