— Я не могу ослушаться государыни и нарушить условие мира между нашими землями. Пересекать границу нельзя обоюдно — и вашему народу, и нашему. Я не смогу коснуться тебя наяву, моя светлая голубка... Но могу сделать тебя своей женой здесь, в наших снах.

Лунный свет переплетал свои лучи между их ласкающими руками, пытался вклиниться в поцелуи, лёгкие и почти невесомые, как тёплый ветер. Рубашка соскользнула с тела Олянки; спину её щекотала трава, а грудь — горячие губы Радимиры.

С этой ночи нежеланным и нелюбимым для Олянки стало солнце. Каждый день она ждала сумерек, чтобы погрузиться в сон и увидеть женщину-кошку, к которой её сердце так приросло и прикипело — хоть с кровью отрывай. Прикосновениям в снах немного не хватало яркой, ощутимой осязаемости, но они могли путешествовать по чудеснейшим, чарующе красивым местам. То лес окружал их и надёжно укрывал под мерцающим зелёным шатром, то горное озеро раскидывалось перед ними нестерпимо ярко сверкающей гладью, то колыхался и стрекотал песней цветущих трав широкий солнечный луг... Сон и явь поменялись для Олянки местами: в снах проходила её настоящая жизнь, а дни стали бледными, томительными, ненужными. Ах, если бы можно было вычеркнуть, выбросить эти тоскливые часы ожидания новой встречи! Впрочем, Олянка вскоре примирилась с этим и научилась находить прелесть даже в ожидании. На её побледневшие щёки вернулся румянец, а на уста — улыбка. Часто, вышивая в светёлке, она мурлыкала себе под нос песни Белогорской земли, услышанные от Радимиры — и будто женщина-кошка была здесь, рядом. Родители, обеспокоенные её унылым видом, воспрянули духом. Однажды только матушка спросила:

— А что за песни ты поёшь, дитятко? Никогда таких не слыхала.

— А это я сама сочиняю, матушка, — с улыбкой выкрутилась Олянка.

Конечно, то была неправда, но сказать об истинном положении вещей девушка не решалась. И сердце её сжималось в зябкий комочек, когда речь заходила о женихах, о сватовстве... Расспросы родителей о том, мил ли ей кто-нибудь, заставляли Олянку замыкаться. Неуютным осенним ветром дышала сама мысль о том, чтобы выйти замуж. Олянка считала себя супругой Радимиры, сердце её было занято. Много пригожих парней на неё засматривалось, но никому она не могла ответить взаимностью. Их внимание её раздражало, а те считали её заносчивой недотрогой.

Олянка слыла первой красавицей в городе, и сваты в доме бывали частенько, но раз за разом девушка отвечала отказом. Родители печалились, дело доходило порой до ссор.

— Доченька, этак ты никогда замуж не выйдешь! — сердилась матушка. — Так в девках и останешься! Ну неужели никто не люб тебе? Стольким хорошим парням ты отказала! Со столькими хорошими семьями мы могли бы породниться! Уже младшие сестрицы в пору входят, а ты всё никого не выберешь!

— Никто мне не люб, — упрямо отвечала Олянка. — А против моей воли, против сердца моего вы меня не сосватаете. Уж тогда меня из дому выгоняйте, коли вам так надо поскорее младших сестриц пристроить.

Снова и снова повторялись эти разговоры. Не знали родители, что в сердце Олянки жила Радимира, и ей она хранила верность...

А однажды, опять на закате, пошла девушка к реке, к любимым ивам — шёпота их послушать, мудрости внять да водице печаль свою отдать. И вдруг услышала она стук копыт: то вдоль речного берега скакал верхом молодой парень. Спрыгнув с седла, он подвёл белого коня к воде, чтобы напоить. Пока конь утолял жажду, добрый молодец глядел вдаль, щуря глаза на закатное солнце. Судя по богато вышитой рубашке и сапогам, происходил он не из простой семьи, да и седло со сбруей выглядели дорогими. Наружность его была довольно приятна: русые волнистые волосы, мягкая и негустая, чуть вьющаяся бородка, большие светлые глаза, красивые брови — шелковистыми дугами.