Ота посмотрел на молодую женщину напротив, которая кормила грудью младенца, и закатил глаза. Та улыбнулась и едва заметно пожала плечами. Повозка нырнула в очередной ухаб.

— Я все эти дороги прошел своим ходом, — заявил старик. — Правда, они меня истоптали больше, чем я их. Эхе-хе, куда больше!

Он хихикнул — как всегда, когда повторял эту шутку. Маленькому каравану — четыре повозки, запряженные старыми лошадьми — до Сетани оставалось шесть дней пути. Ота прислушался к усталым ногам: не пойти ли снова пешком?

Он купил у старьевщика рабочие одежды из сине-серой шерсти, обрезал волосы и перестал брить свою негустую бороду. Когда-то у него были такие длинные усы, что можно было заплетать их в косички, но на Восточных островах, где он тогда жил, над ним посмеивались: мол, косы как у женщины.

Из Сетани еще дней двадцать до порта Амнат-тана. А потом, если его возьмет на борт рыбацкое судно, он снова окажется среди островитян и станет петь песни на языке, который не освежал в памяти много лет, рассказывать байки о том, почему его свадебная отметка сделана лишь наполовину… И там когда-нибудь встретит свою смерть — на островах или в море, под новым именем. Итани Нойгу больше нет, он умер в Мати. Одна мысль о том, что придется опять начинать жизнь сначала, в одиночестве, на чужой земле, утомляла Оту больше, чем ходьба за повозкой.

— …Южная древесина слишком мягкая, из нее ничего путного не построить. Зимы очень уж теплые. А здесь растут такие красавцы, что и дюжиной топоров не свалишь, — продолжал вещать старик.

— Ох, дед, все-то ты знаешь!

Если Ота и показал свое раздражение, старик не заметил и снова хихикнул.

— Просто я все в жизни успел и везде побывал! Я даже охотился на старшего брата хая Амнат-Тана, когда там в последний раз боролись за престол. Нас была всего дюжина, зима выдалась злющая-презлющая. Моча на лету замерзала. Ой! Э-э…

Старик принял позу извинения перед молодой женщиной с ребенком. Ота выпрыгнул из повозки: слушать эту историю ему хотелось меньше всего.

Дорога вилась по живописной долине, среди соснового бора. Смолистый воздух был пряным и ароматным. Ота представил, что кругом лежит толстый слой снега, и перед глазами возник настолько яркий образ, будто он видел эту долину раньше. С запада донесся стук копыт. Ота, стараясь не ежиться, изобразил такое же любопытство, как у остальных. Уже дважды караван обгоняли посыльные на скорых лошадях. Ота знал: вести связаны с его поисками.

Когда его ложное имя раскрылось, Ота с трудом заставил себя не бежать со всех ног. Искали посыльного, который либо планирует очередное убийство, либо удирает как заяц. Никто не обратит внимания на грузчика, бредущего с караваном в предместье Сетани, чтобы навестить сестру. И все же, чем ближе подъезжали всадники, тем труднее было Оте дышать. Он приготовился к худшему: что у одного из них окажется знакомое лицо.

Их было трое — судя по дорогой одежде и коням, из утхайема; все Оте незнакомы. Они поскакали мимо, но весь караван чуть ли не хором закричал им вдогонку: «Какие вести?» Один из всадников обернулся и что-то ответил. Ота не разобрал слов, а тот не повторил. Десять дней пути. До Сетани — еще шесть. Главное — не быть там, где его будут искать.

Они добрались до постоялого двора, когда солнце висело в трех с половиной ладонях над деревьями. Двор был выстроен по-северному: толстые каменные стены, конюшни и сарай для коз — на первом этаже, чтобы зимой тепло от животных поднималось в дом. Пока купцы и охранники спорили, вставать на ночлег сейчас или спать под открытым небом, Ота пробежался глазами по окнам и обошел здание. Киян рассказывала ему, по каким признакам определить, не в сговоре ли хозяин с бандитами и не готовит ли из плохих продуктов.