Принц де Конде вошел в Лувр как раз тогда, когда королева вышла из апартаментов сына.

Он пошел выполнять данное им обещание и просить у короля помилования Анн Дюбуру.

Королю доложили о его приходе.

— Просите! — слабым голосом ответил он.

Принц вошел и увидел молодого человека: скорее лежа, чем сидя в кресле, он отирал платком пот со лба.

Потухший взор, полуоткрытые губы, мертвенно-бледное лицо.

Можно сказать, это было скульптурное изображение Страха.

— А-а, — пробормотал принц, — у ребенка горе.

Не следует забывать, что принц от начала до конца был свидетелем всего, что происходило между королем и мадемуазель де Сент-Андре, и наслушался обещаний короля своей любовнице.

Увидев принца, король внезапно просиял. Если бы солнце собственной персоной вошло в эти мрачные апартаменты — там не стало бы светлее. Можно сказать, на короля снизошло величайшее озарение: на лице засветилась мысль, появилась надежда. Он встал и направился к принцу. Казалось, он был готов обнять пришедшего и прижать его к груди.

Так сила притягивает слабость; так мощный магнит притягивает железо.

Принц, по-видимому, не слишком жаждавший объятий, поклонился, как только король сделал первый шаг к нему.

Франциск, упрекая себя за то, что поддался первому порыву, вынужден был остановиться и подать принцу руку.

Тому ничего не оставалось делать, как поцеловать протянутую руку, что он и проделал.

Однако, прикасаясь к королевской руке губами, он спросил самого себя: «Какого дьявола ему от меня нужно, что сегодня он мне оказывает такой хороший прием?»

— О, как я счастлив увидеться с вами, мой кузен! — ласково приветствовал его король.

— А я, государь, одновременно счастлив и польщен.

— Вы пришли чрезвычайно кстати, принц.

— Правда?

— Да, мне ужасно тоскливо.

— Да, действительно, — произнес принц, — когда я вошел, на лице вашего величества были следы глубочайшей тоски.

— Вот именно, глубочайшей. Да, мой дорогой принц, меня одолела страшная тоска.

— Королевская тоска, — уточнил принц и поклонился с улыбкой.

— А самое грустное во всем этом то, мой кузен, — продолжал Франциск II, пребывая в глубочайшей меланхолии, — что у меня нет друга, кому я мог бы поведать свои горести.

— У короля есть горести? — осведомился Конде.

— Да, и серьезные, настоящие, мой кузен.

— И кто же оказался столь дерзким, что рискнул причинить горести вашему величеству?

— Особа, к несчастью имеющая на это право, мой кузен.

— Я не знаю ни единой особы, государь, что имела бы право огорчать короля.

— Ни единой?

— Ни единой, государь.

— И даже королева-мать?

«А-а! — подумал принц, — кажется, королева задала порку своему малышу!»

И вслух он произнес:

— Даже королева-мать, государь.

— Таково ваше мнение, мой кузен?

— Таково не только мое мнение, государь, но, как я полагаю, таково же мнение всех верноподданных вашего величества.

— А вы знаете, насколько серьезно то, что вы мне сейчас говорите, господин мой кузен?

— Чем же это серьезно, государь?

— А тем, что вы проповедуете бунт сына против матери.

Произнося эти слова, он невольно осмотрелся вокруг, словно человек, который боится, что его подслушивают, хотя как будто нет никого постороннего.

Франциск знал, что, когда кто-нибудь хочет поделиться тайной, стены Лувра пропускают через себя звуки, подобно фильтру, пропускающему через себя воду.