— Государь, прольется кровь невинного человека, прольется кровь поборника справедливости!

— Прекрасно, — упорствовал король, — пусть она прольется, пусть она капля за каплей падет на голову того, по чьей вине она прольется.

— На чью же, государь?

— На вашу, господин де Конде!

И, указав пальцем на дверь, заявил принцу:

— Уходите, сударь!

— Но, государь… — настойчиво продолжал уговоры принц.

— Уходите же, я вам говорю! — вновь заскрипел зубами король и топнул ногой. — Я не ручаюсь за вашу безопасность, если вы еще на десять минут задержитесь в Лувре!

Принц поклонился и вышел.

Король, совершенно раздавленный, рухнул в кресло и, облокотившись о стол, закрыл лицо руками.

XX

ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

Можно без труда понять, что если король пришел в ярость, то и принц де Конде разъярился не меньше, причем степень его гнева была даже выше, поскольку винить ему было некого, кроме самого себя, ведь именно он приходил к мадемуазель де Сент-Андре, именно он нашел записку, спрятанную в платке, именно он, в конце концов, отдал эту записку адмиральше Колиньи.

И, как обычно поступают люди, по собственной вине впутанные в нехорошее дело, он решил довести его до конца и сжечь за собой все корабли, чтобы отрезать себе путь к отступлению.

К тому же, претерпев все, что заставила его пережить мадемуазель де Сент-Андре, он вверг бы себя в величайшее отчаяние, граничащее со стыдом и бессилием, если бы ушел, не пустив при отступлении ту парфянскую стрелу, что так часто возвращается и поражает сердце метнувшего ее влюбленного: стрелу мести.

На месть королю он уже решился, но по поводу мести мадемуазель де Сент-Андре он еще испытывал сомнения.

В какой-то миг он задал себе вопрос, не является ли для него, мужчины, проявлением трусости месть женщине; но чем более он копался в душе, тем больше, отвечая самому себе, утверждался в мысли, что эта юная девушка — мстительная притворщица по натуре — далеко не слабый противник и может уже сегодня стать, вне всякого сомнения, официальной любовницей короля.

Да, конечно, гораздо менее опасно бросить вызов храбрейшему и искуснейшему из придворных, чем бесповоротно поссориться с мадемуазель де Сент-Андре.

Он прекрасно понимал, что стоит ему поссориться с нею, как придется выдерживать войну не на жизнь, а на смерть, не знающую ни мира, ни перемирия, и эта война, в которой будет много опасностей, засад, открытых и тайных нападений, будет продолжаться столько, сколько будет длиться любовь короля.

А поскольку его противница обладала исключительной красотой, изменчивым характером, пьяняще-сладострастным темпераментом, то принц понимал, что эта любовь, как и любовь Генриха II к герцогине де Валантинуа, может продолжаться всю жизнь.

Эта схватка не будет похожа на поединок храбреца со львом; но он не считался с этой опасностью, куда более серьезной, чем она казалась на вид, подобно тому как безрассудный путешественник с одной лишь палкой в руках тешит себя тем, что дразнит красавицу-кобру, малейший укус которой смертелен.

Опасность на деле была до того велика, что принц задумался на мгновение, а надо ли добавлять еще одну грозу к тем громам и молниям, что уже громыхали и сверкали над его головой.

Но если вначале, до своих раздумий, он колебался, опасаясь поддаться трусости, то теперь чувствовал, что его безоговорочно влечет вперед и что его замысел, каким бы трусливым он ни выглядел внешне, на поверку оказывается смелым до безумия.

Если бы ему нужно было спускаться по лестницам, пересекать двор, идти в другой жилой корпус, — короче, если бы между уходом от короля и приходом к мадемуазель де Сент-Андре у него было время для более серьезного размышления, быть может, рассудочность пришла бы ему на помощь и, подобно античной Минерве, за руку выведшей Улисса из гущи сражения, холодная богиня увела бы его из Лувра.