— Господин президент, — произнес шотландец, — я настолько высоко ценю ваше личное мнение, что у меня нет нужды интересоваться мнением ваших собратьев и мне довольно услышать лишь ваше.

— А для чего оно вам требуется? — спросил президент, продолжая тактику уловок.

— Оно мне требуется для того, чтобы его знать, — ответил шотландец, решивший с метром Минаром действовать так, как поступает собака с зайцем: внимательно следить за всеми его петлями, пока он не окажется в безвыходном положении.

— О Господи, сударь, — заявил президент, вынужденный объясниться, — мое мнение об исходе подобных дел сформировалось уже давно.

Молодой человек не сводил глаз с г-на Минара, а тот, вопреки собственному желанию, опустил взор и медленно продолжал, точно понимая весомость каждого слова:

— Конечно, достойно сожаления приговаривать к смерти человека, который по своим личным качествам мог бы заслуживать общественное уважение, собрата, я бы сказал, почти что друга; однако, как вы видите из подлинного королевского письма, от суда ожидают окончания этого злосчастного процесса, после чего возможна передышка и переход к другим делам; его, действительно, пора кончать, и я не сомневаюсь в том, что если бы парламент получил вчера послание его величества, то бедный, несчастный советник, кого я обязан осудить как еретика, одновременно проявляя к нему искреннее сочувствие как к человеку, не мучился бы ожиданием приговора сегодня, да и в последующие дни.

— А значит, все же мой друг не бесцельно убил вчера Жюльена Френа? — спросил шотландец.

— Ничего подобного, — отвечал президент, — произошла небольшая задержка, вот и все.

— Но, в конце концов, задержка на сутки есть подаренные невинному двадцать четыре часа, а за двадцать четыре часа многое может перемениться.

— Сударь, — произнес президент Минар (будучи в прошлом адвокатом, он черпал силы в этой дискуссии), — вы все время называете советника Дюбура невинным?

— Я сужу о нем с точки зрения Господа, сударь, — сказал шотландец, сурово обращая палец к небесам.

— Да, — заметил президент, — а с точки зрения людей?

— А полагаете ли вы, метр Минар, — спросил шотландец, — что даже с точки зрения людей процесс был честным?

— Трое епископов осудили его, сударь, трое епископов вынесли одно и то же заключение — все три заключения совпали.

— А эти епископы не были ли в данном деле одновременно и судьями, и одной из сторон?

— Боюсь, что так, сударь; но как бы иначе гугенот смог обратиться к католическим епископам?

— А почему вы решили, что ему следует к ним обратиться, сударь?

— Это вопрос весьма серьезный, — заявил метр Минар, — и чреватый затруднениями.

— Так вот, похоже, этим вопросом парламент решил пренебречь.

— Вы верно сказали, сударь, — заметил президент.

— Что ж, сударь, мой соотечественник решил, что именно вам принадлежит честь организации этого осуждения.

И тут президенту вдруг стало стыдно отступить перед одним человеком после того, как он только что расхвастался перед десятью другими по поводу того самого поступка, в связи с которым ему сейчас задавались вопросы; обменявшись взглядами со своими родственниками, молчаливо поддержавшими его и придавшими тем самым ему сил, он сказал:

— Сударь, истина вынуждает меня заявить, что, действительно, при данных обстоятельствах я пожертвовал во имя долга самыми искренними, самыми нежными дружескими чувствами по отношению к своему собрату Дюбуру.