Звонить французским коллегам в поисках товарища было совестно, но дела требовали вмешательства Фомы – в конце концов, он был ответствен за европейское направление их бизнеса. Двое из коллег-французов понятия не имели, где «Тhoma», а третий, тот самый собутыльник Поль, после минутного раздумья жизнерадостно посоветовал поискать его на улице Сен-Дени:

– Поищите там хорошенько у Жанет или у Кьяры-Албанки, ну и у прочих, спросите в отеле «А-ля тюрк», но петушков, я думаю, не стоит беспокоить, он же у нас полный натурал, не гомосексуалист, кажется…

Кажется… Только этого еще не хватало! У Мещерского, примчавшегося из Брюсселя на поезде, прозванном «серебряной сигарой», несмотря на радужные бизнес-перспективы, как-то вдруг разом скисло настроение.

Вместо улицы Сен-Дени он на такси доехал до бульвара Мадлен и еще раз проверил офис – он был заперт, и снова позвонил Фоме на сотовый – гудки, противные гудки, телефон не отвечал.

Пешком он прошелся по бульвару – мимо театра «Олимпия». Там с аншлагом шел мюзикл «Циник», на который с утра стояли в очереди не только туристы, но и сами парижане.

Добрел до бульвара Итальянцев. На террасе «Кафе де Пари» решил взять паузу – выпить кофе, позавтракать наконец-то по-человечески и подумать, как половчее и побыстрее отыскать в Париже загудевшего, снова вошедшего в беспощадный штопор Фому.

Кофе был первоклассный. Мещерский, когда приезжал в Париж, любил сидеть в «Кафе де Пари». Жизнь здесь словно остановилась на временах Сары Бернар и Оскара Уайльда – обшитые дубом стены, красные бархатные диваны, матовые лампы, скульптура и роспись витражей в стиле модерн. Говорят, именно здесь под звуки цыганских скрипок Уайльд дописывал свою «Саломею». Фирменный арабский кофе здесь варили еще с тех самых времен. И вино тут было отличное…

И вообще все было отлично – кроме Фомы. И… ах да, этот сухой желтый лист, приклеившийся к парижскому тротуару, прямо под ногами. Такой неуместный, жалкий на фоне буржуазного парижского лета – в декорациях зелени бульваров и роскоши цветников Тюильри.

Лист-предвестник, тайный знак. Напоминание о мимолетности, хрупкости летнего мира. О том, что и на празднике жизни может скоро наступить осень, а на пиру – горчайшее похмелье.

Да, кстати, насчет похмелья и вообще насчет злоупотребления. С чего, собственно, такому человеку, как Фома Черкасс, пить? Да еще в Париже, в этой колыбели европейской политкорректности, – и так зверски, так по-черному, по-славянски? Мещерский недоумевал. Вообще, несмотря на деловые и приятельские отношения, как все же он мало знает своего компаньона! Что там может не ладиться у Фомы? Вполне обеспеченный, продвинутый парень, из хорошей семьи, дед – известный академик, долгое время даже «засекреченный», работавший на оборону. Отец, мать тоже ученые, правда, не такие известные. С наследственностью вроде все в порядке – потомственные интеллигенты. Правда, все эти потомственные умерли, и сейчас в свои тридцать с небольшим Фома фактически сирота. Был он женат? Кажется… Нет, официально точно не был, но женщин у него всегда вагон и маленькая тележка. Но все это, особенно здесь, в Париже, в основном случайные девицы, подцепленные в клубах, или же проститутки.

С жиру пацан бесится, решил Мещерский и разозлился на приятеля. Привык тут, понимаете, в Париже. И строит из себя, строит, кстати, на их общий совокупный доход, капитал транжирит. Косит под «нового русского».